Успокоился Алексей, но ненадолго.

   Пришло ему в голову все злое, что творится на свете. И царей лишали жизни их враги. Вон, в чужих землях. И на Москве -- князей великих, не то чужие люди, -- свои братья и слепили, и смерти предавали... А сколько цариц и царевичей испорчено, изведено врагами втихомолку. И Бог попустил, не покарал, не помешал совершению такого греха...

   Эти думы -- больше, чем заботы по царству, угнетают царя. Он прислушивается к малейшему недомоганию своему и каждый раз ожидает, что близок конец.

   Проходит припадок, возвращается на короткий период прежняя бодрость, -- и Алексей снова оживает. Шутит, смеется, советы собирает. Сзывает иноземных ратников своих, принимает иноземных послов... Словно торопится в эти светлые промежутки наверстать время, потерянное в дни уныния и хандры, в дни смуты телесной и духовной, все чаще и чаще одолевающей его.

   Напрасно врачи стараются и внушением и разными крепительными средствами поднять силы царя, слабеющие с каждым днем.

   Он подчиняется их указаниям, принимает все, что велят... Но -- толку мало.

   -- Видно, хворь у меня в костях, в крови сидит. Недаром Федя и Ваня -- такие хворые живут. Цинга, слышь, у Феди, худосочие: Морбус скорбутикус, по-лекарскому. От ково? От меня же. Жена-покойница крепкая, здоровая была... Ваня -- и слеп и головой скорбен... Юрод, а не сын царский... Все от меня... Видно, и детей Господь за грехи родителей карает. Хоть и не знаю за собой грехов особых, а, видно, прогневил Господа...

   Так часто повторяет Алексей...

   И с усиленной, особой тревогой глядит на своего младшего сына, на Петрушу ненаглядного.

   Все видят, как сильно любит царь ребенка.

   Ни к одному из сыновей, даже к первенцу, к покойному царевичу Алексею, объявленному было в свое время наследником трона, не проявлял такой любви и внимания отец.

   Сколько раз бывало, не то чтобы послать кого справиться о здоровье ребенка, -- сам идет на половину царицы, в покой Петруши и справляется: хорошо ли спал младенчик? Здоров ли, весел ли?

   Ни одно новое проявление внутренней жизни мальчика не ускользает от отца: слово, которое впервые пролепетал Петруша, резвая выходка, первые шаги полных, крепких, словно налитых ножек... Первые шалости и капризы... За всем чутко, почти ревниво следил царь, словно жалея, если не сам подследил их, если мамы и сестры, даже сама мать объявляла ему какую-нибудь радостную новость о проявлениях быстро подрастающего, такого бойкого, такого смышленого ребенка.

   -- А уж приглядный какой... В тебя, как влитой, -- любуясь сыном, говорит Наталье часто Алексей.

   -- Счастлив был бы, а красота -- што... Не в ей счастье, -- со вздохом отвечает мать и крестит малютку, словно желая отогнать от него всякий призрак горя и недоли священным знамением креста.

   И, словно чуя, какой любовью и заботой он окружен, крепнет и быстро растет царевич, как тянется кверху редкий цветок, в тепле и холе, под лучами солнца, под уходом заботливой, умелой руки садовника.

   Крепнет быстро и тело и дух малютки. Уж чего он желает, то должно быть ему дано. Привык он так, что каждое желание его -- закон для окружающих. И беда, если это желание не скоро исполняется или почему-либо хотят отговорить его qt неудобной затеи. Часами может плакать, не ест, не пьет ничего, никого не слушает, пока не добьется своего.

   Один лишь отец, и то не строгостью, а лаской да уговорами может успокоить тогда Петрушу.

   Мать он тоже любит и слушает. Но она в критические минуты только сама готова заплакать с ребенком, готова все сделать и даже не пытается обуздать строптивого, несдержанного мальчугана.

   -- Все мальчишки на одно. Вон, Наташенька моя и вовсе иная... -- говорит она.

   Только то хорошо, что почти не бывало случая, когда чего-нибудь опасного, вредного для него или окружающих требовал бы царевич.

   Порою окружающие не понимают: что за охота ребенку в непогоду на воздух выбежать, любоваться вспышками молний, причем, конечно, и ноги промокают, и вся головка, с которой он даже сдергивает свой шлычек?..

   Или верхом ездить попросится. А если его и на малорослого муштачка посадить -- так не удержаться мальчуге.

   Блестящие, красивые вещи, какие в покоях матери или у отца на поставцах стоят,-- все в его руках перебывали. И кубки резные, и статуэтки, часы, так заманчиво тикающие. Многое и побито при этом... И все он ближе разглядеть норовит.

   В свои игрушки -- в куклы да в утварь разную -- и не играет почти малютка, хотя не мало их у него и у сестры Натальи.

   А вот, подарили ему в день ангела купцы московские весь наряд воинский, крохотный, но тонкой работы, совсем как настоящий выделанный.

   И угодили, видно, ребенку. Только и возится он с тех пор, что со своим вооружением. Запомнил, как на площади кремлевской при нем ратники саблями махали, царя приветствуя. И сам то и дело, знай, саблей машет... Гарцует на коне своем на деревянном -- и с какими-то невидимыми врагами бой ведет без конца...

   -- Нет, -- толкует мама, Голицына, -- не такой энто будет царевич, как иные у нас были. Вон, хошь, Федорушку взять. По-олный, бе-елый... Сидит, бывало, смирненько на руках весь день. И не слыхать ево... Почитай, что до двух лет -- сам и шагу ступить боялся. Чуть што, за тебя схоронится. А энтот... нет он не хоронится... За им и не убегаешься, за рожоным, храни-ка ево, Христос... Феде слово скажешь, все послухает. Што в руках держит, и то кинет. А Петрушеньку и в год не уломаешь, коли чево заблажил... Совсем другой... Совсем... Он тя не послухает, не-ет!

   Видит это царь и очень доволен.

   Все, что задумал нового на Руси завести, помаленьку проводит в жизнь Алексей. Но сознает, что у него много лет утечет на такое осторожное преобразование царства. А быстрее, решительнее поступать просто духу не хватает. И думает царь:

   "Вот, коли бы Петруша таким вырос да остался, каким выглядит... Он все справит. Ему и легше будет. Кой-што поделано будет и до нево... И люди иные круг нево будут... И смыслить больше смогут, ничем наши обломы... Скорей бы подрастал...".

   И в нетерпеливом ожидании отсчитывают дни, месяцы и годы отец и мать царевича, постепенно стараясь создавать новые рамки для жизни своего мальчика, на которого возложено так много надежд.

   -- Вырастет -- в чужи края его самово пошлем. Он сам там все повыглядит, што для земли получче, -- сказал как-то Алексей жене.

   Наталья так и всполошилась.

   -- Ево... Петрушеньку!.. В уме ли ты?.. Да и не слыхано то,.. Изведут вороги нам сына тамо... Без призора, без пригляду.

   -- Ну, здорово на ново... Твои ли речи слышу, Наташа? Не мало раз сама меня на то подбивала, чево и не водится у нас. Мол, не было, а станет. И лучче буде жить. Сергеич што порадит, ты первая потаковщица речам ево. А энто -- тот же Сергеич сказывал. Вон, погляди: персы сколь крепко по старине живут. А ихний царь, шах преславный, и то за рубеж выезжал. И на Москву заглянул. И дале побывал... Свету узнал... Што же, мы персов хуже, Магометов несмысленых? А губить парня нихто не станет... И оберегать можно буде добре... Не зря пустим... С людьми с верными... с надежной охраною...

   Так мечтали отец и мать, любуясь резвым, красивым ребенком.

   Братья, сестры тоже любили Петрушу.

   Только Софья, гордая, несдержанная, сразу ставшая в очень натянутые отношения с молодой мачехой, и на Петрушу перенесла долю своего нерасположения. Иной раз и ее тянуло взять на руки крепкого, красивого мальчугана, тискать, целовать его, как это делали другие старшие сестры царевича.

   Но глянут на нее два темных, навыкате, глаза, так напоминающие новую царицу Наталью, -- и холодком пахнет в душу Софьи. Словно кто шепнет ей: "Нарышкиных отродье. Мать -- босоногая челядница, царя-отца приворотила, што и покойницу, первую жену свою скорехонько забыл. А ныне -- так к пащенку все и прилепились. Отец на остальных детей и не глядит. Все с им только и тетенькаются. Ровно бы во кремлевских теремах никово больше и нету... Забыл и дочерей и царевичей отец ради этого черномазого".