И, окинув недружелюбным взглядом мальчугана, отходит царевна.

   Иное мечталось ей не раз.

   Придет час, не станет отца... Хоть и не скоро, -- когда-нибудь... Федя на трон сядет. Ну, сейчас видно, какой он царь будет... И тогда сестры, а больше всех она, Софья, примут участие в правлении царском.

   Почему бы не так? Была же Ольга княгиней. Елена Глинская... А в Византии, о которой так много говорил им Полоцкий, о которой и сама царевна читала не мало повестей и хроник разных, "гисторий" правдивых... Там -- женская власть и воля нередко стояла выше мужской... И в Англии бывало. Отчего бы и теперь не повториться этому на Руси?

   А вот, негаданное появление Натальи... Ее самоуверенность, повадки, явно доказывающие, что и новая царица мечтает кой о чем, сходном с грезами Софьи... Этот мальчишка, такой же не похожий на остальных братьев... Им придется поневоле уступить, за ними будущее, за Нарышкиными...

   Чует это Софья. Особенно сильно почуяла, когда увидала, как стала Наталья осторожно, постепенно, но систематически изменять прежний, вековой порядок, тяготеющий в теремах и над царицей, равно как над последней челядницей.

   Уж не кроется так старательно царица московская и от своих, от народа, и от послов иноземных... Выезжать с царем стала в открытом возке, только под фатой полупрозрачной... На царских советах часто бывает, сидя в небольшом покое, из которого окно выходит в Грановитую палату. И послов там нарочно Алексей принимает, чтобы могла видеть Наталья все выходы царские.

   А летом, когда послы в селе Измайловском во дворце на приеме были, царица Наталья рядом, за дверьми была. Почти и не пряталась. Только дверь полуприкрыли да завесу опустили неплотно. Все слышно и видно, что у царя на приеме делается.

   Трехлетний Петр был тут же, на руках у мамы. Царица почти никогда не расставалась с сыном, вечно тревожимая опасением за него.

   Стояли, правда, стеной кругом нее и детей -- вся родня Нарышкиных. Но и царь и Наталья чуяли: какая ненависть и затаенная злоба разлита кругом. И особенно берегли царевича, на которого оба возлагали так много надежд.

   Пока гремели трубы, возвещая о приближении цесарского посольства и о вступлении его в Палату, пока сам царевич оглядывался в незнакомом покое, куда раньше не водили его, -- все шло хорошо.

   Но вот вошли послы, стали по местам. Отдали поклон Алексею, который сидит на богатом троне, украшенном резьбой. Два золоченых рыкающих льва, снимки с византийских образцов, охраняют по бокам помазанника Божия...

   Заговорили что-то по-латыни послы. Толмач перевел. И вдруг послышался голос Алексея. Так отчетливо, ясно прозвучал в наступившей тишине:

   -- Брат наш, цесарь Леопольдус, добр ли, здоров на царстве на своем?

   Словно подхватило баловня-царевича, который души не чаял в отце.

   -- Тятя, тятя там! -- сорвавшись с рук мамы, закричал ребенок и прямо кинулся к дверям, ловко увертываясь от второй няньки, думавшей перехватить его на пути.

   Все растерялись.

   Миг -- и, распахнув завесу, показав царицу своим боярам и иноземным с ее свитой, в домашнем уборе, не набеленную, не нарумяненную, как тогда водилось, без фаты -- царевич с криком:

   -- Тятя, миленький! -- хотел уж бежать сквозь толпу бояр и послов к трону.

   Алексей и улыбнуться был готов и поспешил нахмурить брови, понимая, как неуместно появление ребенка в торжественную минуту, как много будет толков о царице, которая невольно явилась всем в таком непривычном виде.

   Растерявшаяся было в первую минуту мама Петра, княгиня Голицына, забыв свою важность и почтенную толщину, успела-таки кинуться за ребенком, схватила его на руки и плачущего, брыкающего ногами, барахтающегося, словно вьюн, -- принесла к матери.

   Так и не доглядела Наталья приема. Пришлось унести самой Петрушу и утешать своевольного, упрямого мальчугана...

   За исключением таких мелких волнений спокойно протекала жизнь и Натальи и детей ее. Ребяческие игры, болезни и ссоры -- все это обычно, со всем этим знакомы матери целого мира: и царицы и поденщицы...

   Чтобы ребенок имел сверстников для игры, к нему допустили по выбору около сорока мальчуганов, из "жильцовых", из служивых семей, живущих во дворце. Царевич был еще очень мал, и поэтому не разбирали -- знатного или простого рода мальчик. Лишь бы здоровый, веселый был.

   Часто летом, особенно под вечер, оставя пяльцы, вышивание или хлопоты по домашним делам, Наталья шла в сад, на лужайку, где Петруша резвился со своей крохотной свитой, под зорким наблюдением очередной мамы, нескольких нянек и двух-трех боярских сыновей, молодых парней, годных на всякие послуги.

   Гам и звон детских голосов так и висел над лужайкой. Чаще всего играли в ратный строй. И конечно Петр был всегда во главе войска, хотя годами моложе всех. Но ростом и видом он казался много больше своих трех лет. Про смышленость и говорить нечего.

   Один из сверстников, Екимко Воронин, мальчуган лет шести, сын стрелецкого полуголовы, хорошо знаком со всем ратным строем.

   От него и царевич и все мальчуганы быстро переняли военные приемы.

   Деревянные мушкеты, сабли, самодельные бердыши и луки со стрелами -- всегда были в распоряжении роты лилипутов. И впереди нее особенно важно, подражая большим, выступал полнощекий, румяный Петр, темные кудри которого так прихотливо выбирались из-под блестящего шишака, а глазки горели веселым, задорным огнем.

   Устраивали мальчуганы и примерные войны, причем всегда побеждали те, кого вел на битву царевич. Отчасти сами дети старались потешить царственного сверстника. Но и сам он так стремительно вел на битву "войско", несмотря на ребяческий возраст, так умел поднять воинственное настроение у своих, что противникам только и оставалось бегство или сдача в плен. Царевич в пылу столкновений забывал обо всем, не думал о возможности получить толчок, удар, хотя бы и очень чувствительный. Даже не плакал, если ему делали больно. Он заметил, что товарищей, задевших его, хотя бы и нечаянно, наказывали потом очень сильно и надолго запрещали появляться для общей игры.

   Со слезами он бежал тогда к матери, а то и к царю, просил, чтобы вернули ему ратника, лепеча своим решительным, хотя и нетвердым говором:

   -- Не обизай ен Петрусу... Не дюзе бобо Петрусе... Пусти к Петрусе Сеню...

   И Сеню прощали, снова допускали к царевичу.

   Часами любовалась мать своим первенцем. Окружающие ее боярыни что-то толковали царице. Она отвечала им изредка, почти не вникая в докучную, привычную болтовню, состоящую из дворцовых вестей и пересудов, из отрывков того, что по Москве толкуется... И все глядела на сына, думала да гадала: что ждет его в жизни?

   Наведывался изредка и царь в свободные от дел минуты полюбоваться на своего любимца, потолковать с Натальей о том, кто им ближе и дороже всего на свете.

   Конечно, окружающие удалялись тогда к сторонке, чтобы не мешать, не мозолить своим присутствием глаза царю.

   Изредка лишь покидал царевич свои шумные игры, стрелой кидался к матери, чтобы приласкаться к ней, к отцу, поделиться впечатлениями веселой забавы, выпросить для себя и для своих товарищей яблочек, жамок, орехов, которые тут же "дуванились" поровну... И снова поднимались шум и возня, все голоса покрывал звонкий, веселый голосок царевича.

   -- Дал бы Бог на ноги поднять Петрушу, -- часто повторял Алексей. -- Вот бы царь был земле. Гляди: дите малое, а какую отвагу да разум, сколь много даров своих отпустил ему Господа... Не Феде чета... Тому-то и жить в тяготу, не то дело царское вершити... Не глуп и Федя. Грех сказать. И душевный парень. Да больно размазня... А вот этот...

   -- Ох, уж молчи лучче, Алешенька. Услышут -- и со свету сживут мне сыночка Милославские да присные их... И то, слышь, толкуют: научаем мы тебя с Артамоном, слышь, с дядею, да с батюшком моим, што-бы ты детей старших наследья лишил, все моим детям отдал бы... Вон што толкуют... Так уж ты не сказывал бы и сам ничево, миленький...