-- Знобить меня штой-то, -- сказал он негромко Наталье, которая заметила ему, что он очень бледен, не так, как всегда. На пирах от жары и вина, которое приходилось пить, отвечая на здравицы, лицо Алексея обычно краснело.

   -- Знобит?.. Што же не встанешь?.. На покой бы тебе, государь... Лекаря позвать бы...

   -- Ништо... Пустое все... Вот велю байню завтра мне изготовить... Прогреюсь тамо малость -- и как рукой сымет. Дело бывалое. Видать, продуло меня нынче на Иордани, на Москве-реке. Хошь и ясный день, да сиверко было... Помнишь...

   -- Да уж, веяло... Я и то опасалася... И за Петрушу. Нет. Спать лег с устатку да со свежего воздуху... А ты бы, государь, не одну баньку... Ты бы...

   -- Ладно, после доскажешь... Не час теперь... Видишь сама... Надо гостей отпускать...

   И столованье пошло своим чередом.

   Жарко была истоплена баня на самом рассвете другого дня.

   В обширном предбаннике, убранном восточными мягкими коврами, кроме Алексея находился крепыш, татарин крымский, Али, любимый "мовник" царя, лекарь Данилко Жид, он же -- Стефан фон Гаден, и постельничий, юноша Иван Нарышкин, брат Натальи.

   По внешнему виду Алексея, всегда носящего широкие одежды царские, с лицом, правда, изжелта-бледным, но полным, нельзя было подозревать, как затаенный недуг подточил силы, изнурил крепко сложенное тело царя.

   Дряблая кожа ложилась везде складками. Суставы рук и ног проступали отчетливо сейчас. А бывали дни, когда ноги вдруг разбухали и обувь оставляла на них глубокие, вдавленные следы, словно на мягкой глине.

   -- Кровь и влага останавливается в жилах вашего царского величества, -- объяснял Гаден державному больному.

   Но от объяснений не становилось легче...

   Сейчас, устав от несложной работы, от раздеванья, в котором ему помогали Нарышкин и Али, Алексей раскинулся на белоснежной подстилке, склонясь головой к шелковым подушкам, брошенным на тахты предбанника.

   Гаден прикрыл его заботливо легким кафтаном на собольем меху, чтобы тело не охлаждалось слишком сильно.

   Али вошел в парильню готовить вся для мытья.

   Деревянные лавки и полок были начисто выструганы, выглажены и блестели, как серебро. Пол был устлан мягким, молодым можжевельником, как и скамьи и весь полок. От ветвей шел такой легкий приятный аромат. Большой, замурованный в печь котел с краном был полон кипятком. В углу стояла кадка с чистой холодной водой, лежали веники, губки на скамье, куски душистого мыла.

   Тут же стоял большой жбан с квасом, настоянном на мяте, чебреце и других ароматных травах. Али черпнул его ковшом и плеснул на раскаленную каменку, чтобы поднять температуру в парильне.

   Душистые, густые клубы пара отпрянули от раскаленных камней и заполнили помещение, быстро рассеиваясь, исчезая из виду и оставляя после себя только приятную, влажную теплоту и здоровый, бодрящий аромат.

   Вошел Алексей.

   После первых омовений явился сюда и Гаден с какими-то флаконами, баночками, мазями.

   Он доставал оттуда понемногу, что ему было надо. Сперва мазал себя и Нарышкина, чтобы удостоверить в отсутствии всяких вредных начал. Затем наносил мазь на кожу больного. Али принимался осторожно и сильно втирать мазь с тем искусством, каким отличаются только восточные банщики-массажисты.

   -- Можно ль попаритись теперя? -- спросил Алексей, как и все москвичи, очень любивший это ощущение.

   -- Немного можно, государь. Я побуду рядом, послушаю, как сердце у вашего величества. А уж когда попрошу, немедленно сходите...

   -- Ладно, не дитя я малое и не старец столетний... Ишь, ровно младенчику дневалому, в пуху лежать не велишь ли, -- ворчливо заметил Алексей, подымаясь на самый верх полка в клубах свежего, ароматного пара.

   Это Али приливал квасу на каменку, зная вкусы Алексея.

   И минуты не прошло после первых взмахов веником над разгоряченным, покрасневшим телом Алексея, когда Гаден, все-таки державший пульс, крикнул:

   -- Буде... Держи... Помоги... Свести надо... Как бы не сомлел...

   И осторожно почти снесли они вниз довольно грузное тело Алексея, почему-то ставшего словно еще тяжелее. Он, правда, не сомлел, не потерял сознания, но почувствовал сильное головокружение, истому, мешавшую двинуть хотя бы одним суставом, лишающую всяких сил. Состояние было и приятно и как-то томительно.

   "Не умираю ли? -- пронеслось в уме Алексея. -- Так, сказывают, перед смертью, когда душа с телом расстается, человеку бывает...".

   Уложив царя на диван в предбаннике, все трое осторожно, но решительно стали растирать и осушать его мягкими "платнами". А Гаден и понюхать дал из флакона освежающей эссенции.

   Алексею стало совсем хорошо.

   -- Буде, полно... Один пусть хто... -- совсем раскрывая глаза, которые до того были полузакрыты, негромко сказал царь. -- Хорошо мне... Ничево... Малость в голове заметило... А теперь совсем ладно. Как давно не было... Вот байня-то и на пользу, уж говорил я.

   -- Так, так, ваше величество... Все верно... А, прошу милости, и помолчите немножко... Ну, чево вам говорить. Мы и так сделаем, што надо вашему величеству. А теперь, после мытья -- полежите тихо себе. Ну, и еще лучше буде государю моему... Ну, лежите же себе...

   И Гаден снова осторожно покрыл, укутал до лица Алексея. Дал знак Али. Тот ушел в парильню, тихо стал за дверью возиться, все приводя в порядок. Врач и Нарышкин присели в уголке и молчали.

   Протянувшись всем телом, царь закрыл глаза, которые сами невольно стали смыкаться, и скоро заснул, убаюканный полной тишиной, нарушаемой только плеском воды, проливаемой за дверью мовником.

   Проспал он около часу и проснулся совсем освеженным, почти здоровым. Даже бледно-серый оттенок, за последнее время покрывающий лицо царя, уступил место более здоровой розоватой окраске.

   -- Без тебя, сам я себя вылечил, -- улыбаясь, сказал Алексей лекарю, который с Нарышкиным помогал ему одеваться.

   -- Бог тебя вылечил, ваше царское величество. Бог -- все может. Захочет -- и сами больные себя лечить да пользовать начнут... А нам, слугам Ево, лекарям да дохтурам -- Он другое дело пошлет... Я бы и рад. Разумеешь сам, великий государь: какое легкое дело наше? Вылечил -- так больной говорит: он сам себе помог. Бог ему помог. А не вылечил -- больной и все ево родичи говорят: лекарь заморил. Такая уж правда живет на свете...

   -- Ну, не ворчи, старый колдун. Не станем тебя порочить. Всем скажу: Жидовин меня вылечил... Наживай с людей деньгу... Вот, и хрещен ты, два, не то три раза, слышь, хрещен... И католиком был, и лютером, бают. Теперя -- православным стал... А все жадность Иудину из себя вымыть не можешь...

   -- Што делать, государь... Бог велит брать пример с избранников Ево, следовать заветам Помазанных Пророков Его. А ведь, писано есть: "Имеющий много -- получит и то, што на долю нищих приходится...". Так цари делают. Берут у слабых князей у своих. Берут у соседних владык-государей. И мечом и умом -- всяко берут чужое... Своей земле величье и силу несут. И знают, что Бог тово хочет... А почему же бедному лекарю не делать так, как делают большие господа? Он тоже хочет свой угол украсить, своему роду -- силы дать, чтобы навеки процветал и дом и род его. Тако же и Господом Богом предсказано. За што же Иуда?.. Почему же о грехе стяжания сказывать изволишь, государь? Але ж, я не предаю... Я честно свои грошики заробляю...

   -- Да буде тебе, старый ворчун... Не взаправду, ведай, я... Сам знаешь, мил ты мне. Не первый год при мне... Али не приладился.... Али -- позолотить надо язык тебе, штобы не так бойко вертелся... Ладно. Скажу там казначею: выдаст тебе Ромодановский пару рублевиков... Молчи лих...

   -- Челом бью государю моему на милости. Я же знаю, доброе сердце у великого царя моего. А обиды я и не имел... Я так говорил от Писания. Или нельзя говорить от Писания... А на милости -- втретье челом бью, государь.