Федор Алексеевич если не увеличил состав московских ратей, то все-таки заботился о поддержании в них порядка, о пополнении выбывающих ратников. "Русским строем" (луки, копья, сабли, бердыши) умело драться до 60 тысяч человек. Тысяч 90 обучено было иноземному строю: огненному бою и конному учению. Были тут и пушкари, особенно -- при стрелецких, пехотных полках, для защиты пехоты от нападения кавалерии.

   Украинских черкасов, казаков насчитывалось до 15 тысяч. В Гетманском полку было до 5 тысяч с конями и оружием, не считая обоза. Кроме несчитанной, но огромной орды калмыков, башкиров и ногайцев, принимавших участие в такой войне, где предстояла пожива, было тысяч 8--10 Яицких, Донских и Сибирских казаков-удальцов.

   Дворня боярская и дворянская, вооруженная разным оружием, под типичным названием "нахалы" составляла особый отряд, вроде иррегулярной конницы, занятой в военное время реквизицией и разьездами.

   Стрелецкий полк в полном составе равнялся 1 000 человек. Сотни были под начальством капитанов, заменяющих прежних сотников. Стрельцы в Москве и в других городах жили особыми слободами полувоенного, полуобывательского, даже землевладельческого характера. У каждого стрельца была своя усадьба, огороды, пахотная земля. Первые роты каждого из 22 стрелецких полков, кроме мушкета, бердыша и сабли, имели еще копья и назывались "копейными" ротами.

   При каждом полку находилось 7--8 больших пищалей (полевых орудий) на станках.

   Пушкари набирались из тяглых людей, и стрельцы относились к ним презрительно. Вообще артиллерия была в самом ужасном виде даже для того времени.}

   Конечно, делало честь послу, что он так ярко описал военное могущество своего государя. Но, должно быть, как добросовестный и осторожный дипломат, он очень кстати в самом начале грозного перечня употребил выражение "рать сбирается" против недругов.

   Действительно, только если грозила война или враг наступал неожиданно на русское царство, Военный разряд и разные Приказы со Стремянным во главе начинали слать гонцов по царству, звать из поместий, из усадеб ратных людей, которые во время мира занимались домашним хозяйством, а более бедные -- хлебопашеством.

   Стрельцы по городам хотя и несли сторожевую службу и полицейскую отчасти, особенно в Москве, -- все-таки больше времени посвящали торговле, разным промыслам и занятиям, дающим кусок хлеба, так как казенный паек был слишком скуден и для самого ратника, не только для его семьи, если он заводился ею.

   Лучше всех знали свое боевое дело и ратный строй солдаты, пехотные полки, и в мирное время не покидавшие занятий под руководством иноземных офицеров.

   Самые понятливые из русских солдатских ратников, в свою очередь, получали повышение и обучали новые толпы оброчных, монастырских и царских крестьян, из которых вербовалась тогда пехота.

   Всю неделю после того очень бодро чувствовал себя Алексей. Девятнадцатого января -- необычное оживление замечалось во дворце. Там вечером должно было состояться любимое увеселение и молодежи царской, и самого царя с Натальей: комедия с музыкой, нечто вроде пасторали, с пением, танцами и декламацией.

   В обширном покое, где наскоро была устроена "потешная храмина", стучали молотки, возились сами комедианты, устраивая декорации и обстановку. Им помогали дворцовые "жильцы", особенно которые помоложе.

   Сбоку устроенная эстрада для музыкантов была увита зелеными ветвями и разными тканями. Перед подмостками, заменяющими сцену, устроили места для Алексея, Натальи и царевен с царевичами. Дальше шли скамьи. Ближе к дверям осталось свободное пространство для публики, которая, стоя на ногах, пользовалась случаем полюбоваться на диковинное зрелище.

   На этот спектакль получали приглашение главным образом восточные царевичи, родня молодой царицы, Артамон с женой, бояре-стольники, спальники, народ из более молодых, сверстники Алексея, связанные с ним дружбой и одинаковой охотой обновить московскую жизнь, старейшие офицеры-иноземцы, как, например, полковник Лесли, генерал-майор Филипп фон Букговен, тесть Патрика Гордона, и некоторые другие. Были здесь и представители иностранных владык, для которых, главным образом, и делались самые важные шаги по приближению жизни московского двора к жизни всех остальных главнейших западных государей.

   И самолюбие, и политические соображения подсказывали царю, что надо поскорее отделаться от тех завещанных стариной рамок жизни, которые богатому и многолюдному двору повелителя России и Сибири придавали вид татарской орды в глазах иноземцев.

   Для послов и знатных иностранцев пристроили у стены, на подмостках нечто вроде ложи, где было удобно сидеть и хорошо видно весь спектакль.

   Все уже были в сборе. Артисты ждали только знака начинать, музыканты проиграли прелюдию и приготовились играть "марш", вроде туша, под который обыкновенно появлялся Алексей с царицей и всей семьей; публика поглядывала на двери, в которые должен был появиться царь, прислушивалась -- и все напрасно.

   Больше получасу прошло после времени, назначенного для начала комедии, когда послышался шум за дверьми, они распахнулись, и появился Алексей со всей семьей, окруженный ближайшими сановниками и слугами.

   -- Ишь, как бледен нонче государь, -- шепнул соседу, князю Куракину, дядьке царевича Феодора, молодой боярский сын Петр Андреевич Толстой.

   Плотный, не по годам тучный, он бросался в глаза своими крупными чертами лица: широким утиным носом, чувственными красивыми губами и невысоким, но чистым, широким лбом. Все лицо его производило впечатление человека, склонного широко пользоваться благами жизни, не думая ни о чем. Только глаза, небольшие, глубоко сидящие, но сверкающие юмором и умом, горящие каким-то внутренним светом и силой, говорили о незаурядной личности этого юноши. Князь Куракин, благообразный, средних лет мужчина, по обязанности посещавший "новые затеи" царя, комедии и спектакли, так же негромко ответил:

   -- Не диво, крепится, слышь, передо всеми. А сам -- хворает изрядно.. Што ж, года уж не молодые. А вон, погляди, и мой царевич, -- ровно ему не по себе што... Смутный и на себя не похож... Еле бредет. И Иванушка -- овсе ноги не волочит. Ишь, так и не отпускает руки братниной...

   -- Што мудреного: почитай и овсе очами скорбен болезный наш Иванушка... Слышь, што ни день, то хуже. Овсе света не видать ему... Кара Божия, одно слово, -- с лицемерным вздохом произнес Толстой. -- Зато погляди на Петрушеньку, на любимчика. Ему хоть бы што. Цветет, ровно яблочко, что ни зимой, ни летом ущербу не знает себе... Слыхал, поди, боярин, каки толки про дите про это идут по теремам... Насчет наследья отцова... Ась?

   -- Слыхал... Да не бывать тому... Рано зубы точут, кому лакомо. Велик кус. Не подавшись бы...

   -- Хе-хе-хе... Жирный кус, што сказать... Многи на него зарются... Поглядим. Занятно. -- И Толстой своими сверлящими глазами стал вглядываться в царскую семью, занявшую места, словно по их лицам хотел разгадать, о чем думает каждый?

   Представление длилось долго. Во время первого перерыва Иван подошел к отцу и слабым своим глухим голосом заявил:

   -- Царь-батюшко... челом тобе... повели в свои покои отбыть... Ишь, головушку разломило... Дядько-то сказывает, без спросу твоего не вольно уйти... Я уж пойду, батюшко.

   -- "Головушку"... Экой ты у меня, кволой... Лучче бы и не приводили тебя. Гляди, мне самому, може, горше твоево. Сижу. Ино -- и потерпеть надо... Ну, да ты ступай. Тебе нечево маяться... Век -- без заботы за братовьями проживешь... Иди со Христом, блаженненький...

   Иван поцеловал руку отцу и, держась за дядьку, вышел из палаты.

   -- И вправду, государь, -- тихо, но тревожно заговорила Наталья. -- Куды не приглядно твое царское здоровье на вид... Не поизволишь ли и сам на покой? Мы уже и досидим тута все, чтобы народ не булгачить: што ушли-де хозяева. Иди, государь. Бога для прошу. Сердечушко штой-то у меня и не на месте.