-- Читай же!..

   Эти возгласы почти против воли вырвались у большинства слушателей.

   -- "Приказываю я, -- снова повторил дьяк и повел дальше своим однозвучным голосом, словно и не слышал окриков, -- сыну моему старейшему, царевичу Алексию".

   Дочел и остановился теперь как следует, окидывая взором всех, словно желая видеть: какое впечатление произведет это имя покойного царевича, помещенное в завещании, составленном, очевидно, лет семь тому назад, когда царевич был еще жив.

   Досадливое разочарование ясно отразилось у всех на лице. Только Алексей, знавший, что написано, остался спокоен, и что-то вроде удовольствия промелькнуло на лице у царевича. Он и хотел и боялся услышать имя свое или брата Петра. После этого, он знал, начнутся толки, может быть, споры и вражда, словом, все, чего он так боялся, чего не любил.

   А тут оказалось совсем иное. Еще никто не вписан в завещание, если не считать умершего брата. Значит...

   Но дальше додумать Федор не успел. Мелькнуло у него в сознании, что дело еще не устроено. Свара и смута -- так же неизбежны, как и прежде, если только больной отец, жалея себя, не предоставит окружающим решить: кому быть наследником престола? Но сейчас же, как бы прочитав его мысли, заговорил Алексей, и внимание юноши приковалось к отцу.

   -- Недужен я. На одре лежу на смертном, быть может. Слушай же, сын мой, Федор. И вы все, бояре и воеводы мои, синклиты и советники. Как клялися мне и записи давали на послушание и службу верную царю своему и всему роду ево... Вот воля моя какова.

   Снова остановился для передышки больной. Предупреждая то, что может дальше сказать Алексей, Богдан Хитрово хотел было возвысить голос, что-то сказать, но Долгорукий и Федор и еще несколько человек из его же сторонников не дали ему говорить, остановили, кто взглядом, кто движением, кто голосом:

   -- Нишкни... Тихо... Слушайте царя, бояре...

   И среди полной тишины царь снова продолжал, обратись к Титову:

   -- Похерь, Иваныч, "Алексию"... Так... Ставь на поле: "Феодору"... Так! -- следя за движением пера Титова, сказал царь.

   Живое удовольствие сразу обозначилось на лицах у всех, кто был в покое.

   Алексей заметил это, бледная, мимолетная улыбка озарила и его скорбное лицо.

   -- Написал? Дале; "...со братом ево молодшим, царевичем Петром".

   И словно не видя и не слыша сдавленного смятения, которое всколыхнуло всех, едва царь продиктовал эти слова, он продолжал:

   -- "До несовершенных лет -- быти старшему брату, тебе, Федору, попечителем в место отцово молодшему, Петру. А как настанет ево царское совершение лет, три на десять, -- объявити ево всенародно соправителем царства. А до тех пор -- опеку и заботу о младом царевиче вручаю матери ево, царице Наталье и мужам совета испытанным: боярину Артамону Матвееву, да князю Ромодановскому, да князю Борису Голицыну с боярином Абрамом Лопухиным, да боярам Кирилле Нарышкину, Федору Головину, Петру Прозоровскому, да иным боярам и князьям, коих царица с советниками на то изберет".

   Все это медленно, с передышками продиктовал Алексей, следя, как против воли, может быть, неторопливо и четко выводил дьяк слова на полях бумаги.

   Пока Титов дописывал, что ему было сказано, царь обратился к Федору.

   -- Чай, сам знаешь, сыне, слаб ты здоровьем... Оженить тебя не поспел я... Помру -- и неведомо: даст ли тебе Господь потомство мужеска полу... Вот зачем велю о царстве и для Петруши. А в другое: он, коли Бог ему веку даст, силен да боек у нас, даром, што мал. Не однова и сам ты мне сказывал: "Вот, коли бы мне Господь таково здоровье послал. Трудно-де царить Царю слабому, недужному". Вот, и станет Петруша, как подрастет, в помощь тебе... И с матушкой царицей. Знаешь, как блюдет она всех вас, детей моих... Не глядя, што не родные вы... Вот в чем последняя воля моя. Все вы слышали. Так и исполнить должны... Крестом Честным и Богом тебя, сыне, заклинаю. И вас, бояре... Ну... Дописывай, Иваныч, што сказано... Я и руку приложу... Ох...

   И со слабым стоном, окончательно обессиленный от всех волнений и от напряжения, проявленного сейчас, Алексей в полуобмороке откинулся на подушки, с которых поднялся было, обращаясь к сыну и боярам.

   Федор готов был ответить отцу, что свято исполнит его волю, но, увидев, что тот бледнеет и клонится на бок, крикнул:

   -- Што с батюшкой?... Лекаря покличьте скорее!.. Никак, сомлел...

   Кой-кто кинулся к выходу, Петр Хитрово -- впереди всех.

   Долгорукий и протопоп Василий подошли к постели, взяли руки царя, стали прислушиваться к его дыханию.

   Алексей, слабо вздохнув несколько раз, закрыл глаза и пересохшими губами еле внятно пролепетал:

   -- Ништо... так, дух захватило... Царицу... Матвеева... детей повидать бы... Петрушу... Што долго они...

   -- В единый миг, государь... Я сам пойду... Я мигом!

   И Долгорукий быстро вышел из опочивальни.

   -- Унесло ево вовремя, -- негромко заметил Петр Толстой Богдану Хитрово. -- Тово гляди, мешать бы стал... Слышь, Иваныч, пожди, не строчи, -- обратился он к Титову.

   Но тот уже и сам давно остановился на полуслове, как только поднялась сумятица у постели царя.

   -- Надоть, бояре, свое толковать, за чем пришли, -- вполголоса обратился ко всем Хитрово. -- Гляди, кабы не взял Господь царя на глазах у нас... Ишь, синеет весь... Пусть бы поизменил волю свою...

   -- Вестимо, мешкать нечево, -- снова вмешался Толстой. -- Вон, половина ево приказу записана. Коли бы не смог и руки приложить -- все царская воля!.. Сказать свое нам надо...

   -- Сказать, сказать, -- откликнулись почти все так же негромко.

   Пророкотали -- и сейчас же смолкли, словно сами испугались своей смелости.

   Все понимали, что медлить нельзя. Царская воля высказана перед лицом царевича. И если сам Алексей не изменит ее -- слабовольный, робкий, чистый душой Федор конечно уж не решится поступить иначе, хотя бы и не осталось подписанного завещания от умирающего отца.

   Все понимали это, но никто не решался заговорить первым. Дело было слишком важное, большое. Слишком много личных и общих интересов было поставлено на ставку, и можно было играть только очень осторожно, бить почти наверняка.

   Но и молчать нельзя. Вон, кроме своего посланного, Петра Хитрово, за царицей и за лекарем кинулся Долгорукий и еще несколько лиц из таких, которые заведомо держали руку Нарышкиных. Они разыщут, приведут всю ненавистную компанию, и Матвеева, и иноземную стражу, и стрельцов Петровского полка.

   Весь план расстроится. Все будет потеряно.

   -- Э-эх, не будь Феди тута, -- тихо шепнул Толстой Богдану Хитрово, -- живо бы покончить можно... И вписать, што надо... И руку бы он приложил... А там -- хто што узнает? Царевич поверил бы, он такой...

   Хитрово только отмахнулся рукой от советника.

   -- Там, што бы было... Ежели бы да кабы... Ты вот, лучче дело царю скажи...

   Толстой, словно не расслышав предложения, пошел кому-то еще шептать свои соображения.

   И неожиданно для всех заговорил Василий Волынский, заведомый трус и "легкодух".

   Если остальные от неудачи заговора теряли особые преимущества в государстве, теряли власть и сопряженные с нею крупные выгоды, почет и силу, -- Волынский терял все, может быть, и самую жизнь. Он, собственно, не имел значения сам по себе или по родовым связям. Держался своим угодничеством, заискивал перед каждым сильным человеком. Но, открыто пристав к врагам Нарышкиных, он конечно, будет раздавлен последними, если они восторжествуют. А те, к кому он пристал, и не подумают заступаться особенно за "суму переметную", как величали боярина. Ни охоты, ни сил не будет для этого у побежденной партии.

   И вот, руководимый отчаянием трусости, Волынский первый теперь заговорил среди наступившего неловкого молчания: