Молчит Федор.

   Он понимает, что Хитрово хотя и руководим ненавистью, но говорит правду. Знает, что не сумеет выдержать общего натиска, не решится поссориться с влиятельными боярами своими из-за Матвеева, которого не особенно и любит, только уважает как честного и бескорыстного слугу...

   Вот почему ни словом не откликается царь на речь Хитрово, не говорит ни да ни нет.

   Умный боярин видит, что происходит с юношей. И не стал больше толковать об деле. Начало сделано. А там все само собой придет. Особенно когда примется за дело боярыня Анна Петровна Хитрово, тоже ненавидящая Матвеева и Нарышкиных.

   Хитрово рассчитал очень верно. Месяца не прошло, как Матвеев получил указ: сдать все посольские дела и дела по полку, а самому сбираться на воеводство в Верхотурье.

   Конечно, и сам Матвеев понимал, и все видели, что это -- опала царская, тем более тяжкая, что не было объявлено, за какую вину карают боярина.

   Но спорить нельзя открыто. Воеводство -- все же не ссылка.

   Только криво усмехнулся Милославский, когда объявил врагу:

   -- Слышь, и тебе, как мне же, честь выпала на воеводстве посидеть! А государю челом бить не ходи. Недужен государь. Не до "чужих" ему...

   -- Храни, Господь, государя со "своими", со всей родней ево, -- с достоинством, спокойно ответил Матвеев, не желая обнаружить перед Милославским своего огорчения и обиды. -- Послужу ему и в дальнем краю, как на очах служил.

   -- Послужи, послужи. Царь спасибо скажет, -- зловещим тоном отозвался Милославский.

   Матвеев и раньше понимал, что это -- не все. А слова боярина только подтвердили его догадки. Но поправить дела, очевидно, нельзя было. Враги одолели.

   Мрачно, но сдержанно прощались стрельцы со своим любимым начальником.

   Скажи он им слово -- и так легко не выпустили бы они Матвеева из Москвы.

   Но Матвеев видел, что делается в душе у этих людей, и твердым, решительным приказом звучали его слова, обращенные к стрельцам:

   -- Слышьте, детушки, -- службу свою верно правьте царю и государю со всем родом его. Будет у вас новый полковник на мое место. Ево слушайте, как меня слушали. Царя и землю бороните от недругов, хто б они ни были. И вам Бог воздаст, и царь вас не забудет...

   Слезы текли по щекам у многих из старых стрельцов. Но молчат, как в строю полагается.

   Только как уж уходить стал Матвеев -- кинулись, расстроили ряды, благословляют его, иной крест снял с себя, тянет с ним руку к Матвееву.

   -- Храни тебя, Господь... Застени, Матерь Божия! Возьми на путь Спаса моего... На память бери... Счастливого пути, боярин...

   Едва выбрался Матвеев из толпы, сел на коня и уехал.

   В июле 1676 года был объявлен Матвееву указ о назначении воеводой Верхотурским. А в октябре, когда он с десятилетним сыном Андреем, со всеми своими людьми и вещами, взятыми из московской усадьбы, успел добраться до Лаишева, здесь его остановил царский гонец с приказом: дожидаться дальнейших распоряжений из Москвы.

   "Вот оно когда приспело время мое", -- подумал Матвеев и распорядился, чтобы для него с сыном, с семью племянниками сняли в городке самый обширный двор. Там и расположился он с учителем мальчика, мелким шляхтичем Поборским, со священником Василием Чернцовым и ближними слугами, всего человек тридцать.

   Остальная многочисленная челядь, которая не разместилась в этом доме, была поселена по соседству.

   Невесело, в пути, в темных домишках захолустных поселков встречал Матвеев с сыном Новый, 1677, год, наступивший месяц тому назад, 1 сентября.

   А теперь еще безрадостней потянулись дни благородного изгнанника в ожидании недобрых вестей из Москвы.

   Ждать пришлось почти два месяца. Только 25 ноября, когда прошла распутица, явился полуголова стрелецкий Алексей Лужин и потребовал от Матвеева выдать ему "лечебник, писанный цыфирью".

   -- Слышь, боярин, толкуют: та книга, рекомая "Черная", у тебя для чародейства для всякого. А про ту книгу сыск у нас идет, и довод на тебя был. Да еще, слышь, двоих людишек своих мне выдай: Захарку-карла да Ивашку Еврея. Они про ту книгу ведомы.

   Стал расспрашивать Матвеев Лужина. Тот, расположенный к опальному, рассказал ему все, что сам знал.

   -- Слышь, на тебя извет есть. А принес ево лекарь Давидко Берлов, одноглазый черт. Сам он теперь в колодки посажен, за приставы. А на тебя клеплет...

   И Лужин повторил, что слышно о "чародействе" Матвеева, о злых умыслах его на жизнь государя. Матвеева словно громом пришибло.

   -- Я -- задумал на здоровье на царское!.. И государь веру дал?

   -- Уж о том не ведаю. Как мне приказано -- так и творю. Не посетуй, боярин.

   -- Што сетовать? Не по своей ты воле! Вот, бери: у меня тетрадка есть словенского письма. А в ней писаны приемы да снадобья ото всяких болезней. И подмечены те статьи словами цыфирными для прииску лекарства. Може, о ней приказ тебе дан? Так бери ее. И холопей моих, Ивашку да Захарку, вези же.

   Поглядел Лужин, повертел тетрадку в руках -- и назад ее отдал:

   -- Нет, боярин, видать, не то мне надобно. Вернусь да откажу: ничего-де не сыскал. А людишек заберу, не посетуй...

   -- Бери, бери... Да, слышь: сделай милость, сам поищи, поройся и в дому этом, где стоим мы, и во всей рухлядишке моей... Штоб речей не было, будто укрывал я што от тебя. Богом прошу, поищи...

   -- Не стану, боярин. Душа не велит. Да и приказу мне такова не дано: искать бы, тебя перетряхивать...

   И, не глядя в глаза Матвееву, словно виноватый, ударил челом, поспешил уйти скорее, назад поехал. Карлик Захарка и Ивашка, крещеный еврей, с ним же покатили.

   Ждет опять Матвеев.

   22 декабря, чуть не в самый Сочельник, -- новые гости из Москвы приехали: дворянин думный Федор Прокофьевич Соковнин, заведомый недруг Матвеева, и думный дьяк Василий Семенов.

   Эти не стали церемониться. Переглядели и книги и письма все, какие были с Матвеевым. Немало грамат царя Алексея, писем и записок было между бумагами. Письма иностранных министров и владык, полученных Матвеевым во время управления Посольским приказом, наказы царские, какие давались боярину, когда он отправлялся сам послом в чужие края, -- все это внимательно было осмотрено и переписано.

   Рукописный лечебник, не взятый Лужиным, они отложили. Потом принялись за осмотр вещей, всей "рухлядишки" боярской.

   Матвеев глядел на это с наружным спокойствием, уговаривая сына, который весь дрожал от негодования и страха:

   -- Не бойсь, Андрюшенька. Ничево плохова не будет. Как велено, так люди те и творят. А у нас совесть чиста, так и страху нам быть не может, и обиды нет от того сыску... Уйди в покойчик лучче к Ивану Лаврентьеву... С им побудь аль к отцу Василию ступай.

   И отослал сына с учителем к отцу Чернцову, в его светелку.

   Утром нагрянули обыщики, а вечером еще гости из Казани наехали: тот же Лужин со стрельцами казанскими, с думным дворянином Гаврилой Нормицким.

   Прочтен был указ государя, по которому оставлено было Матвееву немного дворовой челяди, а остальных пришлось отпустить обратно по деревням, а кабальных безземельных и просто на волю. Самому же Матвееву указано ехать в Казань не то под охраной, не то под конвоем и караулом наехавших приставов и стрельцов.

   В Казани новая обида ждала боярина. Враги словно потешались издали над низверженным временщиком. Хотели не сразу, а постепенно заставить его пережить все унижения и муки.

   Явился приказный дьяк Иван Горохов и прочитал новый указ от имени царя: отобрать у Матвеева все письма и граматы Алексея, все официальные документы и бумаги, а также и крепостные акты на вотчины и родовые поместья, принадлежащие ему.

   Велено было отобрать и все лучшее имущество, оставив боярину с сыном только самое необходимое. Не выдержал уж тут боярин.

   -- Да за што, за што же все это!.. Кому я теперь помехой, што и достальнова лишить приказано?! -- вырвалось у Матвеева.