-- Не ведаю, боярин, -- с кривой усмешечкой отвечал Горохов. -- Как в указе стоит -- так и повершить мне надо... А еще, чай, помнишь, сам ответ держал перед Федором Прокофьичем перед Соковниным про дела особые, про здоровье про государское. Вот о том, слышь, на Москве и суд идет.

   -- Без меня суд обо мне же. Нешто так водится?.. И ни слова единого про вину мою мне не сказано, а кару терплю безвинно... Ну, видно, Господь испытует раба своего.

   Сказал и умолк. Пошел к себе в опочивальню, вынес две тетрадки в переплетах кожаных и две -- просто сшитые из листов бумаги.

   -- Вот, слышь, Иван Овдеич, -- дам я тебе тетрадки. Все тута написано, што есть лучшево пожитишка моево, и отцова наследства и женина, што сыну жена-покойница оставила, што на Москве оставлено в усадьбе в моей... Переписывай знай. Ничево я не потаю. Моей рукой все писано. Не для тебя, для себя писал, еще опалы не ожидаючи. Сам видишь, не хочу тебя в обман вводить. Как царь приказал -- так и творить стану. Слышь, скажи тамо на Москве. Не ослушник-де я воли царской.

   -- Скажу, скажу уж, -- быстро хватая тетрадки, ответил приказный крючкодей и стал пробегать глазами записи.

   Про Матвеева ходили слухи на Москве, что за всю долгую службу успел он собрать несчислимые богатства. Их в свои руки заполучить, на Москву представить -- немалую награду за это можно получить!

   И два дня подряд переглядывал да наново переписывал Горохов все добро, какое было взято с собой Матвеевым. Немало нашлось всего. А на Москве, судя по описям, столько же, если не больше, осталось. И диковинные вещи заморские, часы с боем, дорогие, редкие; золотые, серебряные вещи, картины, меха, ковры восточные... Мало ли чего... Целый обоз доставил в Москву Горохов, словно с караваном вернулся из далекой Индии. И за это пожаловали его сейчас же в думные дьяки, отписали на Горохова одну из нижегородских вотчин матвеевских...

   Боярину оставлено было только носильное платье, белье, меховых вещей, не из лучших, часть, повозки, утварь... Все самое недорогое.

   Когда уехал Горохов, полгода еще прожил Матвеев в Казани, ожидая, какие новые распоряжения будут сделаны на муку ему.

   11 июня 1677 года явился стрелецкий голова Иван Садилов и объявил Матвееву его последний приговор:

   -- "От боярина Иван Михайловича Милославского с товарищи приказ даден: по указу царя-государя, великого князя Федора Алексиевича, всея Великия и Малыя и Белыя Руси Самодержца, у холопа государского Артамона Матвеева за все великие вины и неправды его честь его боярскую отнять и написать по московскому списку рядовому. А поместья и вотчины его все подмосковные и в городах, и московский дворишко, и загородный, и животишки все, и рухлядишку всякую -- отписать на его, великого государя, и приписать ко дворцовым селам. А людишек его, Артемона и сына его Андрея, отпустить на волю с отпускными. А вины его, холопа царского, и неправды все таковы, что в сказке его, Матвеева, какову он дал в Лаишеве думному дворянину Федору Прокофьеву Соковнину да думному дьяку Василию Семеновну, за его, Матвеева, рукою, -- сказано было, что про его, великого государя лекарства во время скорби государской, составлялися, -- а составляли их докторы: Стефан да Костериус. И те-де лекарства он, Матвеев, надкушивал прежде, а потом и дядьки государевы: бояре князь Федор Куракин да Иван Богданыч Хитрово. И лекарства те самые действительные. А дядьки его царского величества против тех слов твоих показали, что тех лекарств, ты, Артамон, не выкушивал и в сказке своей написал все ложно. Да еще холопы его, Матвеева: Ивашко Еврей да карло Захарко, показали, что чел ты книгу, рекомую "Черная", запершись с сыном своим Андреем, с Николкой Спафарием да с доктором Стефаном. И нечистых духов вызывали-де вы. А карлу Захарку, который за печью заснул и храпеть стал, -- ты из-за печи вытащил и смертным боем бил. Так с пытки они, холопи твои, показали. А с ними -- и лекарь Давидко то же показывал".

   -- Холопу побитому да лекарю продажному веру дал государь против меня... Заглазно осудили меня за вины небывалые... Что же, видно, так Господу угодно... Его да царская воля, -- проговорил с тяжелым вздохом Матвеев. -- А далей что?

   И уж спокойно дослушал конец указа, которым присужден был на ссылку в далекий, холодный Пустозерск.

   Заброшен в тундрах этот посад. И хлеба туда не привозят порою в достаточном количестве. Четыре долгих года промаялся там Матвеев, посылая челобитную за челобитной в Москву и царю, и главным боярам. Но все напрасно...

   А на Москве -- словно перелом какой произошел с отьездом Матвеева. Совсем присмирели Нарышкины, чувствуя, что одолевают их враги. Царица Наталья почти и не выходила из терема, разве куда на богомолье. Петра с глаз не спускала. Словно ждала, что какая-нибудь беда разразится над мальчиком. Сам Федор как-то совсем в себя ушел. Только с Софьей и мог еще говорить свободно, по душе. Ее одной не опасался.

   -- Ладно, ничего, -- толковали между собой первосоветники. -- Люби -- не люби, чаще поглядывай... Шло бы дело в царстве по-нашему. А там -- все пустое...

   -- Слышь, что наново задумал наш государь? -- сообщил дядька Федора Иван Богданыч Хитрово своему родичу. -- На царьградскую стать весь московский "верх" переиначить мыслит. Ишь, по нраву ему пришлося, как оно, чин чином, у государей у византийских устроено. Ранней -- с Полоцким Симеоном якшался. А ныне -- все более с Лихудами с братьями водится. В школу ихню часто заглядывает и один и с царевной, с Софьюшкой. И ей, слышь, стали греки по сердцу... Ровно бы подменили царевну. На старую стать стала все в терему налаживать... Вот и толкует царь: наши бы чины переиначить. Царьградское старшинство завести ладит. На тридесять и на четыре степени боярство и служилый люд постановить. Вот дворецкий ты, слышь, а станут тебя доместиком величать... А который печатник -- той дикеофилаксом наименуется, да еще тамо: севастократор, да стратопедархис, да как там еще -- и не упомнить всево. Не больно-то эллинской премудрости я обучен... Вон, и ноне, сказывают, после выходу на стройку на новую, к Приказам да ко храму новому, что в Чудове, сбирается и в школу к грекам заглянуть... Да с царевной. Гляди, всех нас перекрестит наново царенька наш молодой... Как и звали нас ранней -- позабудем... Хе-хе-хе...

   И, забавляясь новой, полудетской затеей Федора, боярин раскатился своим густым, жирным хохотом.

   -- Ладно, ништо... Мало ль мы от нево затей видели. Да все не к делу... Как ты меня ни зови, только мово не бери... А наше у нас крепко... Пускай же забавляется юный государь наш. Охоты не любит он, как покойный царь Алексей. Зато до книг охотник да разны службы церковные правит. Вон и Вербная неделя не за горами. Святейшего отца патриарха на осляти поведет государь. Там -- Светлое Христово Воскресенье... Глядишь, и тепло настанет. Пора к летней утехе готовиться... Так и пойдет колесом время... А мы уж за него, за болезного, черную работу всякую по царству справим, так, што ли, Ивашенька?.. -- И старый мудрец тоже рассмеялся самодовольным негромким смехом.

   Не замечая даже того, Федор все выполнял, на что наводили его окружающие бояре.

   Видела это Софья, но еще не решила: как ей самой поступать? Соединиться ли с вельможами или самостоятельно влиять на брата в своих интересах? А у царевны все чаще и чаще являлись самые смелые грезы о той роли, которую она, подобно греческой Пульхерии, могла бы играть при слабом, безвольном брате.

   Но одно твердо задумала и неуклонно выполняла Софья: старалась всюду бывать с братом, где только можно было это сделать без особого нарушения обычаев и этикета царской жизни.

   И сегодня, узнав, что после осмотра новых Приказов и церкви во имя Алексия в Чудовской обители Федор сбирается посетить школу братьев Лихудов, греков, иеромонахов Иоанникия и Софрония, царевна стала уговаривать брата взять и ее с собою.

   -- Государь-братец, миленькой, покуль ты не женат, возьми уж сестричку свою с собою! Дозволь поглядеть на дела на людские, услыхать речь иную, не здешние нашепты да наговоры теремные наши... Оно ровно богомолье будет... Храм погляжу новый да школу эллинскую... Занятно, вишь, как...