Так заключили свои речи попы.
Как рокот волны или далекого грома, имя Петра прокатилось по толпе.
Поднялись было отдельные голоса:
-- Ивана бы... Старшой тот царевич...
-- Обоим бы государить... Оно бы лучче...
Но этих несогласных с общей волей вынуждали молчать.
В то же время патриарх прошел снова к царевичам, к боярам-первосоветникам, к думским и ратным, служилым людям.
Здесь явно обозначилось два течения.
Друзья Милославских с отчаяньем видели, что власть уходит из рук. Стрельцы, еще не подготовленные к делу, сейчас заняты личными вопросами. Партия родовитых бояр, иноземные войска, влиятельное поместное дворянство, подчиняясь авторитету патриарха, его выбору, о котором узнали сейчас же во дворце, решили стоять за Петра.
Ближайшие к Нарышкиным лица даже явились сюда с кольчугами под шелковыми кафтанами, с оружием, спрятанным под одеждой, готовые на смертельный бой, только бы отстоять свое дело.
И когда патриарх, повторив почти все те же доводы, какие приводил попам, задал вопрос:
-- Государи-царевичи, думные бояре, окольничьи, воеводы, служилые и "верховые" люди, Христом заклинаю вас Распятым, по чистой совести скажите: ково на царство волите?..
-- Петра... Царевича Петра Алексеича... Ево государем, -- так почти единодушно ответили все бояре, наполнявшие обширный передний покой дворца и сени перед этим покоем...
Как и в народе, так и здесь -- один, два голоса несмело прозвучали в разрез другим сотням голосов:
-- Ивана Алексеича на царство. Ево волим... Старшова царевича, роду Милославских... Единоутробнова почившему государю...
Окриком, бранью были встречены эти слова.
Но Иоаким усмирил бояр из партии Нарышкиных, которые уже сбирались кинуться на расправу с смельчаками:
-- Стойте, чада мои! Господним именем молю вас: воздержитесь от насилья. Здесь -- вольно кажному свое слово сказати. Тем святее и тверже будет общее избрание ваше. Пусть выступит, хто казав, шо не Петра на царство. Пусть изложит мнение свое.
Из толпы недругов Нарышкиных, очевидно ободряемый своими, вышел простой, небогатый дворянин Максим Исаич Сумбулов и торопливо, запинаясь от волнения, заговорил:
-- А как я помышляю: царевичу Иоанну Алексеичу, как он старший есть и летами совершен, и подобает быть единым государем, царем-самодержцем и всея Руси...
Сказал и умолк. А по лицу, по лбу так и выступила испарина.
Понимает захудалый дворянчик, что сильные покровители выставили его застрельщиком, хотят посмотреть: не пристанет ли еще кто к этому заявлению...
Но неодобрительный гул был ответом на быструю, сбивчивую речь Сумбулова.
Старец Иоаким добродушно улыбнулся, погладил свою редковатую бороду и начал наставительно и кротко:
-- Чадо мое! Не ведаю, как звати тебя, как величати... Почтено есть, что старость чтишь и ей первенство желаешь. Но спрошу я тебя: слыхал ли, што тут мною объявлено было о двух царевичах? И еще спрошу: вот два древа -- рослое, но бесплодное, ветла али вяз там подорожный... А вот -- невеликая вишенка, юная, кудрявая, вся не токмо цветом, но и плодами обремененная. Што изберешь? Ково из двух почтишь... то ли древо, што старей и без пользы, или плодовитое, хотя и юное? Тако и оба те брата-царевичи. И снова пытаю тебя: ково изберешь?
-- А как я помышляю: царевичу Иоанну Алексеичу, как он старший есть и летами совершен, и подобает быть единым государем всея Руси, -- только и мог повторить, как заученный урок, совершенно обескураженный Сумбулов.
Но его уж и слушать не стали. Патриарху со всех сторон кричали:
-- Петра... Ево, вот ево... Царевича Петра на царство!
И все глаза и руки обратились к Петру, которого сторонники догадались в эту минуту вывести из спальни почившего брата.
Милославские с друзьями пытались было заговорить. Но Иоаким поспешно возгласил:
-- Аминь, и я реку, как уж единожды сказал. Теперь еще народ испытать надо. Народа воля повершит наш выбор. Как Москва желает, так и мы сотворим. Идемте, царевичи, князья и бояре... А ты, государь-царевич, тут помедли с государыней-матушкой да с присными твоими. Я позову, как надо будет.
Петр и вся семья Нарышкиных остались в палате, а патриарх, окруженный всеми боярами, властями, вышел на площадь, что у церкви Нерукотворенного Спаса за оградой.
Едва задал Иоаким свой вопрос, одним кликом, одним именем ответила многоголовая, густая толпа:
-- Петра на царство... Хотим царевича Петра!..
-- Единого его ли? Или оба да обще царствуют, с братом Яном Алексеичем? -- для большей ясности повторил вопрос патриарх, твердо уверенный в том, как ответит народ, заранее умно подогретый и настроенный посланцами самого патриарха и Нарышкиных.
-- Петра одново... Ему одному государем быть... Не надо Ивана... Петра на царство!..
И без конца гремел, повторялся этот же народный приказ...
-- Так буде воля Божия!.. Иду нарекать царя. А вы все, и простые люди, и ратные, идите во храмы кремлевские. Там все приуготовано. Примите присягу царю и государю, великому князю Петру Алексеичу, самодержцу всея Великия, Малыя и Белыя России. Аминь... Да живет на многие лета!..
-- На многие ле-ееета...
Восторженный клич потряс окна дворца и долетел до царевичей и царевен, до семьи Нарышкиных, до всего гнезда Милославских, которые здесь в одном покое стояли и ждали: чем разрешит судьба их многолетний спор?
Услышав эти крики, вздрогнула, кверху вскинула головой царевна Софья и вышла из покоя, а за ней и все царевны, старшие и меньшие.
Радостью засветилось лицо Натальи, когда она с молчаливым благословеньем опустила руки на голову царевича-сына, в этот самый миг призванного на престол волею народа и неба.
Вернулся патриарх, с ним вместе все прошли в Крестовую палату. Грянул хор: "Аксиос...", "Осанна!".
И совершилось наречение на царство царя Петра Алексеевича, первого Императора и Великого в грядущем...
Всю ночь толпы народа, переходя из одного собора в другой, совершали поклонение перед телом усопшего Федора и присягали новому царю-отроку, Петру Алексеичу и всему роду его. Везде на посадах, в стрелецких слободах, на окраинах столицы, как и в Кремле, разосланные гонцы собирали стрельцов и народ во храмы -- и все приносили присягу новому государю, а попы служили панихиды по усопшем Федоре.
Крупными быстрыми шагами, совсем не по-девичьи, ходит взад и вперед по своему покою царевна Софья.
Остальные сестры уселись тут же, теснятся на скамье друг к другу, словно опасаясь чего-то или взаимно защищая одна другую.
Самая старшая, Евдокия, которой пошел тридцать третий год, -- рыхлая, почти совсем увядшая, сидит в углу, прислонясь к стене, уронив на колени пухлые, белые, унизанные перстнями руки, и тупо глядит перед собой глазами, без выражения, словно и не видит ничего, -- ни Софьи, мятущейся по тесному покою, ни сестер Марфы, Марии и Федосьи, прижавшихся к ней с обеих сторон.
Порою слезы набегают на глаза царевне, собираются в этих неподвижно уставленных, маленьких глазках, выкатываются из-под обрюзглых век и падают, скатываясь по щекам, на высокую, ожирелую, медленно вздымающуюся грудь.
Екатерина, самая миловидная из сестер, но тоже тучная, двадцатичетырехлетняя девушка, кажется много старше. Она сидит немного в стороне, облокотясь на стол, и перелистывает большой том: "Символ Веры", сочинение Симеона Полоцкого, на первом листе которого красивым, четким почерком, с разноцветными украшениями было написано посвящение от автора царевне Софье.
Придвинув поближе канделябр со свечами, слабо освещающий покой, довольно медленно разбирает царевна писаные строки, испещренные замысловатыми завитушками и росчерками искусного каллиграфа.
Тоскливые думы одолевают Екатерину, как и остальных царевен. Но она не любит печального, грустного в жизни. И чтобы отогнать черные мысли, вчитывается девушка в давно знакомые ей, размеренные строки, которыми как-то не интересовалась раньше: