О, благороднейшая царевна София.
Ищеши премудрости выну (непрестанно) небесные.
По имени тому (Мудрость) жизнь свою ведеши,
Мудрая глаголеши, мудрая дееши.
Ты церковны книги обыкла читати,
В отеческих свитцех мудрости искати...
Дальше пиит говорит, как царевна, узнав о новой книге Симеона, "возжелала сама ее созерцати и, еще в черни бывшу, прилежно читати"... И как ей понравилась книга, почему и приказала переписать сочинение начисто, как его поднес Софье Полоцкий. Вместе с книгой -- и себя поручает он вниманию и милостям царевны и кончает льстивой, витиеватой похвалой:
Мудрейшая ты в девах, убо подобает,
Да светильник серца ти светлее сияет:
Обилуя елеем милости к убогим,
Сию спряжа доброту к иным твоим многим.
Но и сопрягла еси, ибо сребро, злато --
Все обратила еси милостивне на то,
Да нищим расточиши, инокам даеши,
Молитв о отце твоем теплых требуеши.
И яз грешный многажды сподобился взяти,
Юже ты милостыню веле щедро дати...
Почти вслух дочитывает Екатерина напыщенную оду, а сама думает: "Вот какие люди хвалили сестру. Умела же добиться. И все мы ей верили, что сделает она по-своему, не пустит на трон отродье Нарышкиной... А тут..."
И темной, беспросветной тучей рисуется ей будущая жизнь, какая предстоит всем им, сестрам-царевнам. Так же заглохнут, завянут они, как их старухи тетки, вековечные девули, больные, обезличенные, вздорные, доживающие век в молитве, в постах, в среде своих сенных девок, шутих, дурок и юродивых...
Не в такой ясной, отчетливой форме, но эти мысли теснятся в душе царевны.
И свою тоску, свое предчувствие печального будущего она связывает только с сестрой Софьей, ее винит во всем. Уж если ей все верили, она должна была дойти до цели, не останавливаясь ни перед чем... Мало ли есть средств? Можно проникнуть и в терем Натальи, и в покои Петра... Не бессмертные же они... Грех, правда, великий грех... Так всякий грех замолить можно. И, наконец, расплата за грех еще не скоро будет, там, в иной жизни. А прожить так, как теперь, придется много лет... Это же хуже ада... И во всем -- Софья виновата...
А Софья, которая думает почти то же, что и сестра, и тоже винит себя теперь в нерешительности, молча шагает мимо сестер и только больнее сжимает, ломает себе пальцы; порой -- подносит их к губам, схватывает зубами и зажимает почти до крови, чтобы не дать вырваться бешеному, злобному рыданью, подступающему к самому горлу, от которого грудь так и ходит ходуном.
За дверью послышались шаги и голоса.
Вздрогнули царевны. Неужели это идут за ними от Нарышкиных? Узнали, конечно, о сношениях со стрельцами, с боярами. И, пользуясь удачей, властью, попавшей к ним в руки, отвезут всех в монастырь, заставят насильно постричься...
Это опасение сразу охватило всех сестер. Шесть сердец забилось с тревогой и страхом, широко раскрылось шесть пар глаз.
Софья остановилась, Екатерина даже книгу уронила, вздрогнув. Остальные -- застыли на своих местах.
Но сейчас же прозвучал знакомый голос Анны Хитрово, творящей входную молитву. Вошла она и Иван Милославский.
Пока вошедшие закрывали за собою невысокую тяжелую дверь, в полуосвещенной комнате рядом обрисовались еще и другие фигуры, женские и мужские. Но те остались за порогом.
-- Што пригорюнились, касатки мои, царевны-государыни? Али жалко брата-государя, в Бозе почившего Федора, света нашего Алексеевича? -- запричитала протяжным, плаксивым голосом Хитрово. -- Смирение подобает во скорбях. Не тужите, не печальте душеньку святую, новопреставленную. Чай, ведаете, до сорочин до самых круг нас летает чистая душенька. Скорбь вашу видит -- и сама скорбить почнет... Не надо. Божья воля творитца. Грех роптать на нее. Горе-то -- поручь с радостью шествует. Вот новый государь у нас есть... Юный царь Петр Алексеевич. Только што, Господь привел, здоровали мы ево, красавчика милова, на царстве. А там, слышь, толкуют: вам, государыни, и поспеть не довелося челом ударить брату государю на ево новом царстве. Я сказываю: в горести по брате, в слезах царевны-государыни... Може, пошли себя обрядить: достойно бы, с ясным лицом, не в обыденном наряде государю бы кланятца. А злые люди зло и толкуют. "Гордени-де царевны... Не по серцу им, што их единоутробный брат Иван не воцарился... И ушли потому...". Эки люди завистники. Адовы смутители. Ссорить бы им только родных, смуту заводить в семье царской... Ну слыханное ли дело? Как скажешь, Софьюшка? Ты у нас -- самая разумница слывешь. Такое делать и говорить можно ли?.. На рожон чево прати, коли не мочно ево сломати. Верно ли?..
Софья, как и все царевны, хорошо поняла смысл причитаний Хитрово. Они ясно сознавали, что поступили неосторожно. И за это были наказаны минутою панического страха, сейчас пережитою сестрами.
Кроме Софьи -- остальные царевны поспешно двинулись к дверям.
-- Ахти мне... Правда твоя, Петровна... Наряд скорее бы сменить... Идем, сестрички, поклонимся... Воздадим "Кесарево -- Кесареви", -- первая откликнулась Евдокия.
Но Софья, сделав движение, как бы желая удержать сестер, заговорила напряженным, нервным голосом:
-- Поспеем, куды спешить. Минули годы наши, штобы в жмурки играть. И там знают: каково легко нам челом им добить?.. И нам ведомо: милее было бы роденьке нашей царской и вовсе нас не видать, ничем челобитья примать наши... Не из камня мы тесанные, не малеванные. Люди живые, душа у нас... Куклу вон ребячью за тесьму дерни -- она руками замашет, ногами запляшет... Али и нас ты, Петровна, так наладить сбираешься?.. Пожди, поклонимся идолам... В себя дай прийти. Скажи вот лучче, старая ты, розумная... И ты, дядя... Правда есть ли на земле? Закон людской да Божий не то подлым людям, черни всей, а и нам, царям, вам, боярам, исполнять надо ли? А закон што говорит?.. Молодшему поперед старшова на трон сесть -- вместно ли то? Собрались горла широкие перед Красным крыльцом, крикнули: "Петра волим царем...". Што ж, он и царь?! А крикнули б они: "Тереньку-конюха царем..."? Так и сотворить надо боярству всему московскому, преславному, патриарху и клиру духовному, пресветлому?.. Скажи, боярыня?.. Ответ дай, дядя!
Злобой, негодованием горели глаза девушки. Она выкрикивала каждое слово, так что все было слышно в соседнем покое...
-- Нишкни ты... Там чужих много, -- прошептала Хитрово, поплотнее прикрывая дверь и опуская суконную портьеру.
-- Нешто же можно государя-брата единокровного к конюху Тереньке приравнять? -- только и нашелся возразить царевне Милославский, недоуменно разводя руками.
Софья ничего не возразила больше. Выкрикнув все, что накопилось у нее в груди, она сразу ослабела, рыданья, которые долго накипали и рвались наружу, так и хлынули потоком.
-- Петровна, милая... Да как же... Да можно ли... Где же правда?.. -- с плачем приникая на плечо к старухе, запричитала Софья. И рыданья долго колотили ее, как в лихорадке, долго лились давно не выплаканные слезы, пока царевна не стала постепенно затихать.
Хитрово даже не пыталась словами утешить это бурное горе, этот неукротимый взрыв отчаянья. Она только отирала, как могла, глаза и щеки девушке, залитые слезами, и порой тихо проводила рукой по волосам, не то приводя в порядок их разметавшиеся пряди, не то с любовной старушечьей лаской.
Милославский, тоже молчавший, пока рыдала
Софья, подошел к ней поближе, когда рыданья стали умолкать.
-- Слышь, Софьюшка... Нишкни... Послушай меня, девушка... Пождать -- не совсем отменить. А и так бывает: ныне ликует, а наутро тоскует... Слышь, заспокой свою душеньку горячую, неоглядчивую... Наше нас не минет, а ворог сгинет... Верь ты слову моему. Али уж и розум затмился у моей Софиюшки?.. Помни, как звать-то тебя... Мудрость... А ты причитаешь в запале, слезы точишь без толку... Всему пора. Вон, настанет утро. Понесут государя хоронить -- и вопи, што вздумаешь... Сестра брата хоронит, нихто не осудит... А ноне -- помолчи... Только вот помяни меня и слова мои: трех деньков не минет -- может, иные хто волком взвоют... Потерпи. А на поклон государю пойти -- это надобно. Может, и недолго ему государить... А все чин чином выполнить надо... Иди, девушка. Сестер веди и сама ступай...