-- Правду сказывают тебе, государыня-царевна, родимица ты моя, -- вдруг прозвучал за спиной Софьи чей-то женский голос. -- Надо челом ударить государю... Штобы в людях толков лишних не было...

   Все оглянулись в испуге.

   Говорила спальница Софьи, любимая подруга и наперсница, пресловутая Федосья Семеновна, незаметно для всех вошедшая в покой во время рыданий царевны.

   -- Ух, напужала даже. Откуда ты? -- спросила хохлушку Хитрово.

   -- Где была -- там нету... Посля скажу... А лышень, родимица, государыня ты моя, добре казалы их мосць. -- Бабенка кивнула на Милославского. -- Недолго ждаты... Таган кипит. Скоро и пину сниматы... Идить же государыня-царевна, родимица ты моя...

   -- Правда? -- с загоревшейся порывистой надеждой, вставая и овладевая собой, спросила царевна. -- Добро. И то правда, с чего нашло на меня?.. Не ушло наше дело... Поглядим, што потом Бог пошлет... И нынче бы, не вмешайся старец-святитель... Нет, Аким-то наш... Аким простота. Кир-патриарх блаженный... Лукавый старик, хохол... Не ждал нихто от нево прыти такой...

   -- Ужли так и не ждали?.. Не зря же усопший все с им глаз на глаз беседу вел...

   -- Беседу... У брата одна беседа была вечно: о души своей спасении... Вот и думалось, исповедует старец брата, грехи с нево сымает, каких и не творил он... А вышло...

   -- Ничево не вышло, верь, Софьюшка. Што мы выведем, то и выйдет... Ну, буде. Не мешкай. Эй ты, родимица... Зови сенных, ково там. Принарядить царевен надо. И с Богом идите... Не спят, поди, тамо...

   -- Куды спать... В единый миг в уборе выйдем... Уж поглядишь, боярин... Ступай, не мешай нам...

   И Хитрово, проводив Милославского, с помощью Родимицы и других прислужниц быстро привела в порядок царевен.

   Было около полуночи. Палата, переполненная весь вечер всякого звания и чина людьми, стала пустеть. Не только Наталья сидела смертельно измученная, даже крепкий, живой отрок-царь едва мог заставить себя прямо сидеть и принимать поздравления, держа руку на поручне трона для обычного целования. Глаза у Петра посоловели, личико побледнело. Он подавлял зевоту и мечтал, как сладко будет протянуться в своей постельке, в которую еще никогда не укладывался так поздно, разве кроме пасхальных ночей.

   Но тогда в воздухе веяло весной. Он высыпался с вечера и уходил на всенощную бодрый, ликующий... В храме стоял и молился, а не вынужден был сидеть, как теперь, целые часы неподвижно, кланяясь каждому поздравителю, отвечая хоть словом на поздравления более знатных и почтенных царевичей, бояр, воевод и князей...

   Борис Голицын, Родион Матвеич и Тихон Никитыч Стрешневы стараются по возможности облегчить своему питомцу первое всенародное выполнение царских обязанностей, нелегких даже для взрослого человека, не только для резвого мальчика, каким был Петр.

   Во время коротких перерывов между поздравлениями они отирают лоб, лицо и шею мальчику влажным холстом, дают ему пить, негромко повторяя:

   -- Уж и как любо глядеть нам на тебя, государь. И где ты выучился так все говорить и делать складно... Вон матушка государыня души не чует от радости, видя такова сынка-государя... Потерпи еще малость... Скоро и конец... Не три глазки... Да не усни, гляди. А то зазорно. Скажут люди: на трон посадили государя, а он и уснул, ровно дитя в колыбели...

   -- Ну, где уснуть, -- отвечает Петр.

   И правда, глаза его, потускнелые было, сразу загорелись от похвал дядек, от сознания, что мать может гордиться им.

   И величаво, как это делал когда-то отец, кивает боярам мальчик-царь. Дает руку целовать, приветливо говорит:

   -- Благодарствую на здорованьи. Пусть Господь пошлет мне -- сил на царстве, тебе, боярин, -- служить и прямить нам, государю и всему роду нашему.

   Умиляются люди:

   -- Уж и разумен же отрок-государь. Иному старому так не сказать, как он подберет. Благодать Божия над отроком.

   И сразу встревоженным, подозрительным взглядом окинул Петр группу, которая показалась в палате.

   По три в ряд вошли все старшие его сестры, сопровождаемые несколькими ближними боярынями, и приблизились к месту, где сидел мальчик.

   -- Поздравляю тебя, государь-братец, Петрушенька, на государстве твоим самодержавном на многая лета, -- первая по старшинству подошла Евдокия и склонилась к руке брата, чтобы поцеловать ее по обычаю.

   Но Петр весь вспыхнул и, слегка заикаясь, как это бывало с ним в минуты смущенья, сказал:

   -- Благодарствуй, сестрица-душенька... Дай, поцелуемся.

   И вместо обрядового лобзанья в лоб с теплым, братским поцелуем коснулся ее бледных, полных губ.

   Марфа затем подошла. За ней настал черед Софье. Но царевна незаметно отступила, и выдвинулась на очередь Екатерина. С нею, с Марией и Федосьей поцеловался Петр, но царевны все-таки приложились и к руке брата-царя.

   Когда уж все пять сестер отступили от трона и стали отдавать поклоны царице-мачехе, Наталье, подошла к трону Софья.

   Все насторожились, ожидая чего-то.

   Занялся дух и у мальчика-царя.

   Странное ощущение испытывал он сейчас. В нем проснулась способность не то читать в чужой душе, не то переживать те самые настроения, какие испытывают окружающие мальчика люди.

   Дух перехватило у Петра. Холодок побежал по спине, как бывает, когда глядишь вниз с высокой колокольни или предчувствуешь скрытую опасность. Так, должно быть, бывает на поле настоящих боев, а не тех потешных сражений, какие устраивает мальчик у себя в Преображенском порой. Врага почуял перед собой Петр. И это было тем страшнее, тем тяжелее мальчику, что этот непримиримый враг -- родная сестра. Все говорит, что не обманывает его догадка. Красные, воспаленные от слез глаза горят холодной, немою ненавистью, и даже не пытается скрыть царевна выражения своих глаз, не опускает их перед внимательным взором прозорливого ребенка.

   Как из камня вытесанное лицо, сжатые губы, напряженный постанов головы, опущенные вниз и плотно прижатые к телу руки со стиснутыми пальцами -- все это напоминает хищного зверя, которому только мешает что-то броситься на врага.

   И против воли -- темное, злое враждебное чувство просыпается в душе ребенка. Он весь насторожился, как бы готовясь отразить вражеское нападение. Но в то же время ему невыразимо жаль сестры. Он как будто переживает все унижение, всю муку зависти и боль раздавленной гордой души, какая выглядывает из воспаленных, наплаканных глаз царевны. Он даже оправдывает ее ненависть и вражду по отношению к себе самому.

   Ребенок годами, но вдумчивый и чуткий, Петр давно на собственном опыте понял, как тяжело переносить унижение, заслуженное или незаслуженное -- все равно.

   А теперь, с возвеличением его рода, рода Нарышкиных, неизбежно падет и будет унижен род Милославских... Только царь Алексей при жизни и мог кое-как сглаживать роковую рознь. При Федоре -- страдали Нарышкины, страдал он сам, Петр. И за себя, и больше всего -- за мать, за бабушку Анну Леонтьевну, за дедушку Кирилла, за другого деда, Артамона Матвеева.

   Всех теперь он возвеличит. Постарается, чтобы они забыли печальные дни унижений и гнета. И, разумеется, все это будет неизбежно куплено падением Милославских, обезличением этих самых сестер, особенно -- Софьи, игравшей такую большую роль при Федоре.

   Вот почему, сознавая, какой опасный враг стоит перед ним, мальчик в то же время жалеет, любит... да, любит, несмотря ни на что, эту надменную гордую девушку, стоящую перед ним, царем, не с притворным смиреньем других сестер, а с немым, но открытым, гордым вызовом.

   Эта отвага, этот открытый вызов -- по душе Петру, полному такой же гордой и безрассудной отваги. Он ценит ее в девушке, в царевне и чувствует, что, даже враждуя, Софья остается ему более близкой, родной по душе, чем остальные, неяркие, заглохшие в терему царевны-сестры...

   Ждет юный царь: что скажет сестра? Наверное, что-нибудь особенное, не тот заученный привет, какой он слышал сегодня из сотен и сотен уст... Важное что-нибудь, такое, что проникнет в самую глубину сознания и заставит дать ответ из глубины его... И боится больше всего мальчик, что не найдет настоящего ответа, не подберет слов, таких же режущих и важных, тяжко-звучных, какие сейчас вот произнесет ученая, мудрая старшая сестра.