-- Да неужто ж все правда, што пишут стрельцы? И вы, бояре, знали! И не казнили воров-лихоимцев? Тати на большой дороге коли грабят, казнят же их. А тут наших ратников полковники грабили... И кары не было им... Да как же, бояре?.. Да почему?.. Али не ведомо было вам?.. Вон сколько этих воров тут написано.

   Петр стал пробегать по челобитным имена обвиняемых полковников -- все хорошо знакомые имена: генерал-майор Бутырского полка Матвей Кравков, полковник Грибоедов, Полтев, Иван Колобов, Карандеев, Титов, Григорий Дохтуров, Воробьин, богомольный Матвей Вешняков, Глебов, Борисов, Нелидов, Щенин, Перхуров, Конищев, Танеев и иноземный полковник Конрад Кроме.

   Всех их видел не раз Петр, говорил со многими. Знает, что это веселые, ласковые, бравые люди, к которым окружающие, даже государь и главные бояре, относятся с уважением.

   А теперь -- на этих же людей, имеющих за собой не только мирную, но и боевую заслугу, возводится обвинение в воровстве, в казнокрадстве, в бесчеловечном отношении к подчиненным.

   Это ошеломило Петра.

   Вызванный для принятия челобитной, он сразу столкнулся с таким печальным явлением, которое иначе и не дошло бы до мальчика-царя, а если б и дошло через Приказы, то раньше бояре хорошо сумели бы подготовить Петра, по-своему истолковав челобитье.

   И вот в первые же дни своего вступленья на трон силой роковой случайности мальчик узнал одну из самых опасных язв, которые разьедали строй всего Московского государства.

   Лихоимство, воровство, угнетение слабых сильными.

   Смотрит на бояр отрок-повелитель своими ясными глазами, в которых и недоумение, и уже загорается гнев.

   -- Неладно оно, што тебе в руки, государь, подали эти смутьяны челобитню свою. Вон как смутили душу юную, -- мягко заговорил Языков. -- Тебе знать бы надо ранней, што святых да некоростных людей куды как мало. А царству слуги нужны надежные, дело бы свое понимали. Оно и в дому случается: дворецкий -- и вор, и пьяница, да дело блюдет, порядки знает, всех холопов, челядь домашнюю в руках держит, ровно в ежовой рукавице. Так хозяин и видит плутни дворецкого, бражничанье ево -- а ровно не видит. Другова возьмешь, пить, тянуть не станет -- так хуже будет. И порядок весь в дому вверх дном пойдет. Так оно и по царству... Служат ладно те полковники. Смелые все, дело свое знают. А што там нелады какие у них со стрельцами домашние -- нам бы и знать не надо, и вам, государям, в то не мешатца бы... Да вот пришлося... Зашатались стрельцы, ради твоево малолетства, ради двухдневного на трон вступления... А еще скажу...

   Языков огляделся и стал говорить потише:

   -- Может, и люди такие есть, и очень велемочные, которым по душе стрелецкое шатание да бунтарство. Они, может, всю бучу и сбили... Да это погодя разобрать можно. Теперя помыслим, как с челобитной быть?

   -- Ужли холопей послушать?.. Выдать им головой столько славных начальников? -- не выдержав, спросил Долгорукий.

   -- Ужли не послушать? Штоб у них смелости прибыло -- самосуд учинить, как вон тут писано? -- спросил старика Языков.

   Наступило молчание.

   У Петра от усиленной работы мысли даже слезы проступили на глазах. Все, что он услышал, было ему понятно. Но в то же время неиспорченная привычкой к власти, незатуманенная государственной мудростью душа не могла мириться с необходимостью закрывать глаза на преступления и пороки людские, отказывая порою в правосудии тем, кто нуждается в защите.

   Если бы ему еще сказали о всепрощении, о том, что и сами угнетатели-полковники ме виновны в своем грехе, что они так выросли, так воспитались... Если бы ему дали надежду, что зло можно исправить постепенно, просветив и господ и рабов, причем последние не допустят даже до того, чтобы их смел кто-нибудь угнетать... Это могло бы успокоить царя-отрока.

   Но ни Языков, ни Долгорукие, сами выросшие в растлевающей атмосфере насилия и лжи, не умели найти слов для успокоения смятенной детской, чистой души.

   И, помолчав, робко, неуверенно задал мальчик новый вопрос:

   -- Да если правы стрельцы... Как же им не жалобиться? И наветов, поди, они бы ничьих не послушали, не стали бы бунтовать, коли самим бы плохо не было... Так я мыслю.

   С удивлением поглядел Языков на мальчика:

   -- Вон оно што, государь... Ну, и видать, што мало тебе дела московские стрелецкие ведомы. Живут они, подлые, как дай Бог всякому люду хрещеному на Руси. Сыты, пьяны от казны твоей царской. Земля им дана и всякое пособление... Торгом -- богатеют, почитай, все, хто не вовсе пропил душу дьяволу. Лодырничают, службу не несут, почитай, как иные ратники твои царские... Не то в сборных избах -- каждый с семьей своей в своем дому живет, с детьми, с родителями... У редкого бывает, што своей челяди нет. Старых да хворых -- на твой же государев кошт примают, по обителям их кормят-поют... Повинностей городовых да посадских не несут, как прочие люди земские, торгом да промыслом займаться могут безданно-беспошлинно. Бывают тяжбы али сделки у них и промеж себя и с иными людьми -- пошлины на том не дают твоей государевой, суды-расправы дармовые для их. Бывает радость у вас, у государей, -- им же милости да жалованье идет, не в пример прочим. Окромя разбоя и татьбы, ведают стрельцы все дела свои по своим Приказам... А знаешь ли, как другие ратные полки на Руси скаредно живут? Казна куды небогата... На черных людях и так тягло тяжелое лежит. Сами люди черные, ровно скоты, в грязи мрут... Повидаешь царство свое, тогда узнаешь... Где же им больше дать, собакам, стрельцам этим буйным, зажирелым?.. И жалеть-то их грех. Вот дума моя какая...

   Кончил речь Языков. Легче стало всем. И бояре, и сам Петр как будто нашли оправдание той несправедливости, которая творилась раньше и которую им пришлось продолжать теперь.

   -- Да коли так, на што и стрельцы нам, государям? -- снова задал вдруг вопрос мальчик, очевидно, глубоко заинтересованный всем, что сказал Языков.

   -- А ни на што, почитай... Ранней -- нужда в них была, пока солдацких да иноземных полков не было. А ныне -- и сами они поиспортились, обленилися, да и войско иное у нас завелося, вот, по примеру зарубежных царств. Посылали стрельцов на войну, и недавно, слышь... Так сам знаешь: посрамили себя бабьи ратники... Не с поляками, не с турками али с казаками астраханскими им воевать, а со свиньями да с курами али со своим братом, землеробом, коли дреколья нет у мужика в руке... И надо бы их разогнать... Да сразу -- опасно. Они тоже так легко куска жирнаво не упустят. Скажут: "Все одно помирать, не в бою, так с голоду". И совсем забунтуют. Хлопот тогда наделают, и-и... А их помаленьку почнем сокращать... Разошлем по окраинам али куды иначе... На их место -- добрые войска и рати заведем... Вот и не станет смутьянов этих...

   -- Так, слышь, боярин... Може, и не след карать полковников тех, на ково они челом бьют? -- опять нерешительно задал вопрос Петр.

   -- И не след бы, а надо. Вишь, обнаглели... Засилье взяли в сей час, ироды. Говорю ж тебе, Петр Алексеевич, государь ты мой милый, мутят их люди сильные... Поди, и деньгами наделяют... И... Ну, да не время об этом... Как ни крути, а не миновать тех начальников им головой выдавать... На разбойный суд и расправу. Обычай, слышь, таков.

   -- Ох, не надо, бояре... Коли стрельцы -- людишки подлые... и суд станут не по правде творить, и кару дадут не по вине... Не надо давать, слышь, Максимыч. Тебя прошу, князь, Юрья Алексеич. Не придумаю я... Не знаю по государству, как што надо... Сам не скажешь ли?.. Жалко мне этих. Особливо Кравкова да немчина Кроме... Я их видел, знаю. Какие молодцы... Как быть, бояре?

   -- Да, одно и есть, -- отозвался старик Долгорукий, -- отца патриарха просить... Как полковников под караул возьмем, послал бы к стрельцам из духовенства людей повиднее. Просили бы те окаянных, пусть не своим судом судят. Здеся, в твоих государских Приказах, в Разряде стрелецком суд дадим. Все лучче, ничем на ихнем сходе оголтелом. Тамо -- с каланчей станут кидать людей, на куски рвать станут, хто им не по нраву пришел. Видали мы расправу стрелецкую...