"ЭГМОНТ"

   В истории МХАТ годы 1924--1925 стали периодом перестройки и созидания новой труппы. В труппу, возглавляемую "стариками", вошло новое поколение МХАТ во главе с Хмелевым, Кедровым, Тарасовой, Еланской и другими. Близкое общение с молодежью, с новыми товарищами было очень радостно для Качалова.

   Сразу по возвращении МХАТ из заграничной поездки В. И. сыграл царя Федора и выступил в "Эгмонте". "Царь Федор" шел 16 сентября 1924 года. В антракте было объявлено постановление Наркомпроса за подписью А. В. Луначарского о присвоении Качалову звания заслуженного артиста республики.

   Отзывы прессы о качаловском Федоре во время гастрольной поездки МХАТ по СССР (май -- июнь 1925 года) были принципиальными и интересными. В этом Федоре справедливо увидели трагический образ, не уступающий по своей глубине героям Шекспира. Если Москвин создал образ царя-простачка, юродивого, блаженного, то у Качалова -- нервная складка губ, резкие выкрики, хриплый, срывающийся голос, -- все признаки вырождения. Последний монолог этого сына Грозного звучал внутренним приговором всей системе самодержавия. В Федоре Качалова отсутствовала "надземность" орленевского Федора. Качалов был проще, человечнее: "Моей виной случилось все, а я хотел добра..." В сцене у Архангельского собора этот "нищий властью, умом, волей наивный тиран поднялся до полного трагического совершенства. Прекрасен был Качалов" {"Вечернее радио", 12 июня 1925 г.}. "Это был по-своему мягкообаятельный, но опасный в своей разрушительной доброте царь" {Б. И. Ростоцкий и H. H. Чушкин. "Царь Федор Иоаннович" на сцене МХАТ, ВТО, 1940.}.

   Немирович-Данченко находил, что образ этот у В. И. был "недоработан". Острый и интересный замысел Качалова перешел позднее к Хмелеву, убедительно его осуществившему.

   17 октября Качалов выступил в "Эгмонте" Гёте (сцена в тюрьме) в сопровождении симфонического оркестра. Героическая музыка Бетховена поднимала эту трагедию до высоты мощного революционного звучания. Величественный образ благородного Эгмонта, бодрый, призывный тон, вера в победу угнетенного народа -- всё в этом исполнении было близко нашей эпохе. Качаловский Эгмонт был силен ясностью героической мысли, предельной человечностью и простотой. Впоследствии В. И. не раз исполнял монологи Эгмонта на торжественных вечерах в дни Октябрьских праздников.

   Образ героя приобретал особенно мощное звучание к победному финалу симфонии. Проникновенно и мужественно звучали прощание с народом и последний, предсмертный призыв к борьбе за свободу, образ которой у Эгмонта сливается с образом любимой женщины. Качалов превращал монолог Эгмонта в гимн революции. Образ героя приобретал современное звучание. Недаром В. И. считал "Эгмонта" одной из вех своего актерского пути.

   Волнующей оказалась встреча с Ленинградом (19 октября в Консерватории). "Подлинным триумфом было выступление Качалова,-- отмечала 26 октября "Ленинградская правда".-- Артист по-прежнему держит в напряжении весь зал. Даже еле слышный шопот звучит захватывающей музыкой". В монологе Брута над трупом Цезаря волновало мощное звучание гражданского чувства. После большого концерта МХАТ для профсоюзов, в котором Качалов читал Горького, Чехова, Маяковского и Блока, рабкор И. Любимов вспоминал устроенную Качалову "овацию, какой уже много лет не запомнят ленинградцы. Побольше бы таких вечеров рабочему зрителю!" {"Новый зритель", 1924, No 42.}.

   В Москве Качалов выступал без конца. На открытии "Красного уголка" в Художественном театре он "бисировал пять раз с редким подъемом. Рабочие встречали его бурными аплодисментами" {"Новый зритель", 1924, No 45.}. Он читал на шефском вечере "Наркомздрав -- МОПР'у", на "Вечере современной музыки и поэзии" в Колонном зале, на вечерах памяти А. Блока в Консерватории и в Академии художественных наук. Ездил в Орехово-Зуево и в Иваново-Вознесенск. Несколько раз выступал с "Эгмонтом" (7 января на вечере Моисеи {Сандро Моисеи -- знаменитый актер-трагик, албанец по национальности. Играл в Немецком театре в Берлине (ныне Театр имени Макса Рейнгардта). Гастролировал во многих странах Европы, дважды с большим успехом выступал в Советском Союзе.} в Художественном театре).

   Выступление на вечере памяти Блока в Академии художественных наук вызвало такой отклик: "Исполнение "Скифов", во многом новое для Качалова, говорит о том, что артист мыслит упорно, работает много и, не застывая, движется вперед" {"Известия", 24 января 1925 г.}. Лейтмотивом качаловского исполнения "Скифов" (он их немного сокращал) была мощь молодого, поднявшегося на великое дело народа, противопоставление его одряхлевшему миру хищников.

   Так началась постоянная, огромная работа Качалова в качестве чтеца, вернее, пропагандиста художественной литературы, на советской эстраде.

   В конце января 1925 года Художественный театр возобновил спектакль "Горе от ума". Качалов играл Репетилова. Интересный замысел остался неразвернутым. Недовершенный образ продолжал интересовать Василия Ивановича, пока не был отодвинут в сторону новой большой работой. Так несколько раньше, в качестве эскиза, промелькнула у Качалова и роль чеховского Епиходова, оставшаяся недоработанной. А между тем В. И. мысленно и потом не раз останавливался на этом остром и неожиданном замысле. Он мечтал показать в Епиходове своеобразную проекцию "романтика", "Рыцаря-Несчастие", воплотить в нелепом конторщике отзвук песни блоковского Гаэтана: "Сдайся мечте невозможной..." Он хотел играть его предельно охваченным любовью, которая и стала источником его "двадцати двух несчастий". Работа оборвалась. Сохранилось фото Качалова -- Епиходова,-- некрасивая, нелепая, трагикомическая фигура.

   В эту зиму В. И. несколько раз побывал в Ленинграде. В марте писатели привели к нему на верхний этаж его московского флигелька Сергея Есенина, который хотел с ним познакомиться. Качалов до тех пор не видал даже портретов поэта и представлял себе его почему-то крупным и басистым, но стихи его любил давно.

   В ожидании Василия Ивановича, игравшего спектакль, Есенин успел подружиться с его доберманом Джимом. В. И. застал их обоих на диване. Они сидели, прижавшись друг к другу. Есенин приговаривал: "Что это за лапа, я сроду не видал такой!" Качалову бросилась в глаза молодость Есенина. Лицо его удивительно быстро меняло выражение: он то напоминал простого рязанского новобранца, то становился похожим на готового огрызнуться волчонка. Мастерски и с заразительной искренностью читал он свои стихи. Вскоре после первой встречи, в отсутствие Качалова, Есенин в цилиндре пришел с визитом к Джиму и принес посвященные ему стихи "Собаке Качалова": "Дай, Джим, на счастье лапу мне..." В стихах -- нежная признательность за встречу и Джиму и его хозяину и какая-то огромная боль о своей нелепо сложившейся жизни.

   Первые летние недели Художественный театр гастролировал по СССР: Тифлис, Баку, Краснодар, Харьков, Киев. Качалов играл Барона в "На дне", царя Федора, Глумова, в концертах читал "Эгмонта".

   Как-то в Баку Есенин, только что вышедший из больницы, перед полетом в Тегеран, явился к Качалову в театр в сопровождении мальчика-азербайджанца, несшего корзину с провизией. Сторож его не пустил. В антракте В. И. вышел в царском облачении Федора Иоанновича, даже в мономаховой шапке, помирил Есенина со сторожем и, познакомив поэта со Станиславским, ушел на сцену доигрывать спектакль. Закончив последний акт, Качалов в уборной застал такую сцену: "Сидят трое: Станиславский, сощурив глаза, с любопытством рассматривает и внимательно слушает. Есенин, уже без всякого звука, хриплым шопотом читает стихи: