С изобретением беспроволочного телеграфа на Эйфелевой башне устроена одна из наиболее мощных радиостанций в мире. Такой мачтой для антенны во всяком случае никакая другая станция не располагает.

Морской прожектор, метеорологическая обсерватория, радиостанция используют только абсолютную высоту башни. Ее туловище досталось Ситроену. Ситроен — это владелец крупнейшего автомобильного завода Франции. Он тянулся во французские Форды, мечтал о том, что превзойдет все достижения американской автомобильной техники и что сам Форд когда-нибудь будет называться американским Ситроеном.

Он кончил, однако, тем, что продал свой завод и свою фирму Дженерал Моторс Ко американскому конкуренту Форда. Ситроен проявил наивысшую в Париже и во Франции капиталистическую предприимчивость. Даже Эйфелеву башню он сумел использовать в своих интересах. Трехсотметровая ферма башни видна, разумеется со всех точек: Парижа. Ситроен воспользовался этим для эффектной рекламы. По ночам его реклама горит над всем Парижем.

Первая перемена — контур башни обведен белым частым пунктиром, а на вершине тёмнокрасное пламя: Эйфелева башня как факел.

Вторая перемена — яркие звезды на темном небе над Парижем.

Потом идут в утомительном разнообразии надпись и всякий световой орнамент. Название фирмы горит и блещет, пылает и переливается в буквах величиной в десять — двадцать метров каждая. И все четыре с половиной миллиона парижских жителей да миллион постоянно пребывающих в Париже иностранцев могут одновременно наслаждаться красотой и грандиозностью ситроеновой затеи.

Париж — столица буржуазной культуры и преисполнен буржуазного чванства. Он гордится элегантностью военной формы французских офицеров, изяществом парижанок, громкими революционными названиями улиц и площадей, широтой своих открытых перспектив и, в особенности, великими людьми Франции. Для них на одном из холмов парижских построена особая усыпальница — Пантеон. Там благодарное отечество хоронит тех, кто, по мнению буржуазной Франции, заслужил бессмертие. В период империалистической войны, желая заглушить голос классового рассудка и классового сознания французских рабочих, буржуазия объявила бессмертным и похоронила в Пантеоне лучшего вождя французского пролетариата — Жореса, павшего в первые дни империалистической войны от руки наемного буржуазного убийцы. Но одного Пантеона, разумеется, недостаточно. По всему Парижу рассыпаны в расточительном изобилии прекраснейшие памятники всем великим людям Франции, имена которых могла только вспомнить самодовольная чванливость. Кого-кого здесь только нет. Вот на углу бульваров Сен-Жермен и Распай стоит памятник изобретателю железнодорожного семафора. Дантоны, Паскали, Виктор Гюго, физик Араго, Додэ, Дюма, ученые, поэты, драматурги стоят вперемежку с Орлеанской девой, с Карлом Великим, разными Людовиками и Генрихами. Здесь все перемешано, все представлено. Здесь нет только тех имен, которые чтит рабочий класс Парижа и: Франции. Их можно найти на кладбище Пер-Лашез у Стены Коммунаров или на Монмартском кладбище, на обширных братских могилах героев и борцов Парижской Коммуны.

Париж отдает дань благодарности великим людям, не только строя им гражданские соборы и усыпальницы да воздвигая памятники. Он делает это и более интимно, сохраняя память о том, где, в каком кабачке и в каком ресторанчике обедал или пил свой утренний напиток тот или иной знаменитый человек. В Латинском квартале на улице Сены и посейчас еще бойко торгует небольшой ресторанчик Прокопа, в котором, по преданию, произносил свои первые речи Гамбетта, пламенный трибун революции 1848 года.

На другой стороне Сены у мрачного серого дворца Лувр стоит мраморный памятник тому же Гамбетте.

В ясный погожий день, а таких в Париже много, можно стать у памятника Гамбетты лицом к небольшой арке с колоннами из розового мрамора. Эта арка представляет собою почти все, что суровый гнев Парижской коммуны оставил от Тюильрийского дворца королей и императоров Франции. От памятника Гамбетты видны: площадь Ля Карусель и дальше в просвет розовых колонн — Тюильрийский парк, площадь Согласия и широкий проспект Елисейских Полей во всю его длину, вплоть до площади Звезды и до Триумфальной арки Наполеона с могилой неизвестного солдата, с языческим неугасимым огнем.

Это — самая лучшая из всех здешних перспектив, а принято считать, что парижские перспективы — самые красивые в мире.

На площади Согласия стоит настоящий египетский полированный обелиск, привезенный сюда Луи-Филиппом после восстановления монархии Бурбонов. Обелиск весь исписан затейливыми четкими письменами-иероглифами. Что написано на нем, может прочесть только человек грамотный по-египетски, парижане этих надписей читать не могут. Этому немому среди парижан долговязому каменному египтянину отроду более трех тысяч лет.

В мостовую площади Согласия натыкано фонарей, как булавок в булавочную подушку модистки. Днем они стоят, словно редкий выгоревший лес, а ночью похожи на стаи светляков, танцующих балет и застывших на одной высокой ножке.

Проспект Елисейских Полей по-парижски называется Авеню де Шанз Элизе. Такой улицы нигде нет на свете Ее одной было бы достаточно, чтобы сделать Париж знаменитейшим городом. На этом длиннейшем проспекте много всяких замечательных вещей, но сам он достопримечатель-нее их всех. Он достопримечательней площади Согласия, называвшейся раньше Королевской и получившей свое теперешнее миролюбивое имя после того, как на ней гильотинировали две тысячи восемьсот революционеров и контрреволюционеров. Он достопримечательней даже самой площади Звезды-Этуаль, превращенной в памятник многим миллионам людей, убитым за то, чтобы отобрать у Германии ее колонии и рынки.

Если смотреть от памятника Гамбетты, то Елисейские Поля кажутся широкой дорогой, ведущей в гору посреди зеленого кудрявого сада. По дороге густой сплошной толпой муравьев ползут автомобили различных марок. Если случится кому в часы разъезда переходить поперек этой улицы, то он должен зорко глядеть в оба. Не успеешь вступить на асфальт, голова закружится от шелеста машин, от тысячи автомобильных фар, проносящихся мимо со скоростью падающих звезд, от рева сигнальных рожков. Если в период наиболее оживленного движения путешественник поедет на автомобиле вниз от Триумфальной арки — каждая минута грозит ему катастрофой. Пронизанный десятью тысячами огней, подавленный громовым рокотом двадцати тысяч широких балонных шин, он скатится полуоглушенный к подножью обелиска. И лишь на мосту Пон-Неф, над влажной мутью Сены, в ущелистых улицах Латинского квартала вновь придет в себя. Никто, однако, знающий Париж, не станет утверждать, что именно на проспекте Елисейских Полей — самое оживленное уличное движение.

Оно оживленней на площади Оперы в послеобеденные часы. Десятки раз на протяжении каждой четверти часа она берется штурмом в автомобильном и пешем строю. Автомобили лавой по восемь в ряд мчатся по Авеню де л'Опера на полном газу и на крайней скорости, какую только можно представить себе на городских улицах. Вернее, какой нельзя представить себе нигде, кроме Парижа. Когда передний ряд машин докатился уже до площади и готов железным потоком пронестись по ней, совершенно неожиданно начинает звонить электрический колокол на тонкой мачте, красные буквы семафора вспыхивают словом "альт" (стой), и полицейский ажан поднимает руку, развевая полы своей крылатки. Автомобильная лава сразу останавливается. Стоит, дрожа и фыркая, пока на площади грохочет поперечная волна с Больших Бульваров. Потом тот же фокус проделывается в обратном порядке. Бульварам — электрический звонок и ажанова спина, а проспекту Оперы — свобода мчаться на несколько мгновений. В промежутках между атаками машин нужно успеть пропустить от тротуара к спасательному возвышению в середине площади толпу пешеходов, изнывающих в ожидании, когда можно будет перебраться на противоположную сторону.