Во всем Вестене сплошь каждая улица без изъятия и без исключения усажена деревьями. Деревья тянутся в ряд вдоль тротуаров и образуют аллею. Иногда на каждом тротуаре насажено два ряда деревьев, и улица превращена в аллею тройную. Иногда сверх того ряды деревьев бегут и посредине улицы вдоль верховой дорожки и трамвайного газонного пути. Тут уже и улица — не улица больше, а длинный узкий зеленеющий парк.

Все деревья в этом зеленом городе хорошо растут и удивляют своей свежестью и неугасимой жизненной силой. Они широкоглавы, раскидисты и тенисты. От их листвы на асфальтово-каменных улицах прохлада и мягкая свежесть. Местами деревья настолько ветвисты, что противоположные ряды аллей сплетают свои ветви друг с другом и образуют над улицей высокий колеблющийся зеленый свод. Под ним асфальт пестрит сверкающими солнечными зайчиками. Лица людей подчеркнуты игрою желтых и коричневых теней, автомобили свистят новыми покрышками и трамваи бегут, позванивая и цепляясь скользящим роликом за широкие листья, нависшие над проводами.

Перекрестки во многих местах расширены и разделаны в небольшие площади. Тут уже зреет, цветет и зеленеет без удержу. Деревья тут особых декоративных пород. Хитро подстрижены и выведены искуснейшими садоводами. Тонкие, длинные, гибкие веточки, покрытые бархатно-зеленым пухом свисают густо, как бахрома испанской шали. Кусты распластаны в ровные стенки и в замысловатые изгороди. Все это зеленое пятно дышит мелкой тонкой водяной пылью, которую источает небольшой фонтанчик, старательно работающий посредине площади.

Главная артерия западного Берлина — улица Курфюрстендамм. Она протянулась от громадной гранитной церкви Кайзер-Вильгельм-Гедехтнис-Кирхе, бесформенной, как выветрившаяся скала, до самой окружной железной дороги и Луна-Парка. Изрядная ширина этой бесконечной в длину улицы разделена на пять панелей четырьмя рядами густолиственных деревьев и двумя рядами цветников и палисадников у фасадов домов. Вся улица — как нарядный сад для буржуазных увеселений и гуляний. Тут можно все найти, что богатая буржуазия должна иметь под рукой для постоянного своего обихода. Магазины, мод, спортивные магазины, цветы, автомобили, лучшие в Берлине и лучшие в Европе кондитерские, рестораны, в которых обедают, другие рестораны, в которых завтракают, и еще третьи рестораны, в которых пьют пятичасовой чай. Днем по Курфюрстендамм женщины ходят с собачками, вечером — без собачек. По вечерам на Курфюрстендамм каждый день иллюминация. От подъездов варьете, театров, кинозал, от витрин, в которых ослепительное освещение оставлено гореть на. всю ночь, нижние ветви деревьев делаются яркими, плотными и блестящими, словно их покрыли зеленым вагонным лаком.

Рассеянные тени ползут по панели и взбираются до верхних этажей домов. Трамваи и автобусы на свету расцветают бледножелтыми тюльпанами, а в тени деревьев проскальзывают черными силуэтами.

Чем дальше по Курфюрстендамм, тем реже становятся ночные кабаре и тем меньше света на улицах. Наконец остаются одни лишь электрические фонари, как бессменная ночная гвардия, уходящая с постов только в дни всеобщих забастовок. Отсюда начинается Халлензее, а еще подальше — Груневальд. Тут и ночью и днем тишина и красота. Тут только особняки и виллы. Тут можно на наглядных примерах убедиться, что улицы вовсе не являются обязательной принадлежностью города. Встречаются здесь места, где вовсе нет никаких улиц, но это и не площади, не перекрестки, и не сады, не парки.

Вообще эти места под обычную классификацию городской топографии не подходят. Широкие пространства между домами разделаны в замысловатые узоры из клумб, деревьев, стриженых газонов, пешеходных тропинок, просторных проездов, садиков, палисадников, цветников. Похоже очень на полированную поверхность старинных столов, отделанных богатой бронзовой, перламутровой и иной цветной инкрустацией.

Главная достопримечательность этих мест — цветочный запах. Можно додышаться до головокружения. С ранней весны и до осени воздух крепнет и свежеет здесь сильным пьяным запахом. Запахи сменяются по сезонам. В иные недели улицы истомлены медвяной сладостью… Не то левкой, не то резеда. Случается, веет запах свежий, бодрящий От него шаг пешеходов становится шире и свободней, и, придя домой, хочется сделать что-нибудь существенное. Когда цветут табак и туберозы, воздух по-осеннему грустен и горьковат. Думается о странах, в которых никогда не был, и о друзьях, которых никогда не имел.

Как трудолюбивы должны быть немецкие рабочие, как производителен должен быть их труд, чтобы могли они длят своей буржуазии построить такой удивительный город!

В конце XVIII столетия, незадолго до Великой французской революции, вырвавшей власть из рук феодалов и передавшей ее тогда еще совсем молодой буржуазии, граф Артуа, он же Карл X, превратил часть леса, примыкавшего к столице Франции, в затейливый и обширный парк. В парке среди цветников построил он небольшой двухэтажный дворец, чтобы любить в нем свою возлюбленную. Чтобы жилища придворной челяди не портили великолепного вида из окон, челядь поселили в земле. Земляные подвалы тянулись до подъезда любовного дворца, как две большие цветочные куртины. Кругом в изобилии насажены розовые кусты. Все вместе было на пари построено в 64 дня — темп строительства очень хороший даже и для наших дней, а в конце XVIII века совершенно неслыханный. Чудовищная затея стоила столько, сколько стоит целый город, и название ей было дано Ля Багателль — безделушка. За десять лет до мировой войны буржуазное самоуправление города Парижа купило этот дворец, находившийся в частном владении, и уплатило за него шесть с половиной миллионов франков. Трудно понять зачем городу Парижу понадобилась такая безделушка?

В честь непобедимого военного гения Великой революции, а еще больше в честь императора Наполеона, во славу побед его внешних и внутренних, стоит в Париже на холме Триумфальная арка, размером больше самого большого дома.

Через сто лет после смерти императора, в память новой империалистической войны и новых завоеваний, под Триумфальной аркой похоронили привезенный с недалекого фронта труп неизвестного солдата. На могиле его поддерживается вечный неугасимый огонь. Эта пошлая и безвкусная затея является лишь одним звеном в длиннейшей цепи капиталистической пропаганды за войну.

Столичная полиция бдительно следит за тем, чтобы обрубленные инвалиды империалистической войны занимались, убогими своими промыслами на отдаленных окраинах и не показывались в центре города.

Во время всемирной выставки в 1898 году, на удивление всему миру, парижская буржуазия, побуждаемая капиталистическим чванством, построила удивительную железную башню, высотой более чем в четверть километра. Инженер Эйфель, рассчитавший эту башню, оставшуюся до сих пор рекордом высоких сооружений, и руководивший ее постройкой, приобрел славу, которой не приобретал никогда ни один другой инженер, не исключая даже великого Уатта, изобретателя и строителя первой усовершенствованной паровой машины. Практически эта замечательная башня ни для чего не нужна. Ее сооружение — это просто широкий жест буржуазного полнокровия. Долгое время Эйфелева башня служила для одних лишь увеселительных подъемов с целью испытать легкое замирание сердца, очутившись высоко над прекрасной столицей Франции, на тонких прозрачных, слегка качающихся железных фермах. Пешком на Эйфелеву башню не легко взойти, подняться нужно на 1752 ступени.

Такой подъем не каждое сердце выдержит. Чтобы сделать Эйфелеву башню доступной широким массам так, как эту доступность понимает буржуазия, на вершину ее от самых устоев провели два больших подъемника. Каждый из них двухэтажен и вмещает сразу сто человек. Подъемники скользят по особым рельсам, проложенным вдоль ребер железных ферм. Впоследствии на башне поставили сильнейший морской прожектор. Хотя корабли вокруг Парижа не ходят и до моря далеко, но буржуазным затейникам Парижа не жалко — пусть маячит. На самой макушке великана Эйфеля, на небольшой круглой площадке установили метеорологическую станцию. Данные этой станции о напоре ветра на столь большой высоте над равниной имеют решающее значение при расчете высоких; сооружений, в особенности зданий типа американских небоскребов.