-- Вестимо, не радостно тебе, князь, чего говорить! Но ежели Москва придет в места здешние, невмоготу будет бороться с ней... И новгородцы не помогут тебе... Да и зачем тебе Москве супротивничать? Москвитяне ведь православные люди, пермяне православные тож... Не лучше ли миром дело кончить? Потому как нельзя против рожна переть... не по силам твоим, князь высокий...

   -- А ты уж сочел наши силы! -- вспыхнул Микал, раздраженный словами игумена. -- Да, может, ошибаешься ты... Никогда мы Москве не поддадимся! Пускай она силой нас возьмет, а силою брать нас трудненько ведь?..

   -- А как же Христово учение?.. Москвитяне ведь братья наши во Христе, ибо вера единая у нас...

   -- Вера к Москве нас не привязывает! Не хотим мы знать Ивана Московского!.. А тебе стыдно такие слова говорить, на сдачу Москве нас склонять!.. Не по сердцу нам владычество московское! Не надоела еще нам волюшка вольная!..

   Игумен сидел как убитый, испуганно поглядывая на Микала, рассердившегося на него за совет покончить миром дело с Москвою. Поодаль от него стоял Ладмер, сочувственно кивая головой племяннику, громившему чердынского чернеца. Князя Мате и Арбузьева уже не было в Покче: первый из них уехал в Изкар, а второй отправился в Малый Новгород, куда за ним последовали почти все его сотоварищи. Таким образом, Ладмер являлся единственным свидетелем разговора Микала с отцом Максимом, настроившим против себя покчинского князя.

   -- Виноват, князь высокий! -- наконец промолвил игумен, поднимаясь с места и отвешивая поклон Микалу. -- Неладно я слово сказал... Не хотел я к миру тебя склонять, ежели твоей воли на то не было. Только ведь вера у нас одна с москвитянами...

   -- Оттого-то они и пошли на нас, что одной мы веры с ними! -- вставил Ладмер, искоса поглядев на игумена. -- У москвитян ведь совести мало, почти нет совсем... Окрестили они нас в свою веру, попов да монахов к нам послали, а теперь сами идут нас покорять под руку Ивана Московского, как души наши Богу христианскому покорили...

   -- За обиду купцов своих вступились они... -- начал было отец Максим, но Ладмер не дал ему говорить и продолжал злорадствующим голосом:

   -- Москвитяне -- лукавые люди! Сперва они попов да монахов посылают, а потом войско за попами да монахами приходит якобы по причине какой, а по правде сказать, того ради, чтобы новокрещеных под Москву забирать, ибо кто крестился от попов московских, тот должен Москве поддаваться...

   -- Ложь это, напраслину говоришь ты, князь... -- забормотал опять игумен, набравшись смелости, но тут его перебил сам Микал, крикнувший:

   -- Правду, правду дядя сказал! Вся беда от новой веры идет!.. Предала нас вера христианская в руки московские!..

   И забыл тут владетель Перми Великой, что недавно еще умилялся он подвигу отца Ивана и убежденно думал о том, что христианский Бог избавил Покчу от разорения вогулами, несомненно взявшими бы городок, если бы не геройство местного священника. Впечатление чудесного дела попа как ветром выдуло из его головы, вместо того ему часто приходило на ум ехидное словцо Арбузьева, что попов да монахов в Пермь Великую епископ зырянский поставляет, который за Москву горой стоит... ну, и попы с монахами также... Следовательно, духовные лица являлись людьми неблагонадежными, это он знал теперь достоверно... И старый Ладмер, всегда неладивший с игуменом, мог теперь торжествовать победу над последним, достигнутую с такою легкостью... А Микал продолжал кричать резким угрожающим голосом:

   -- Не хочу я мириться с Москвой! Не поклонюсь я Ивану Московскому!.. Напрасно ты, монах, смущаешь меня! Не боюсь я воинства московского!.. А вера христианская губит нас... повергает нас в несчастия великие!.. Не хуже мы жили в старой вере...

   -- Прости меня, князь высокий! -- взмолился отец Максим, не обладавший твердостью души покойного попа Ивана, чтобы смело поднять голос в защиту православной веры. -- Не хотел я смущать тебя... Не подобает мне ближних смущать...

   -- Все вы обманом живете! -- не унимался Микал, сам не сознавая того, что говорит, -- до того разгорячили его неосторожные слова игумена о непротивлении Москве. -- На Москву вы уповаете, вижу я!.. Недаром же заступились вы за купцов московских, коих из Чердына мы прогнали. А потом на дорогу кормы им дали, и одежду, и обувь, и прочее все, что полагается... А из-за них-то ведь нынче и заваруха пошла...

   -- А еще я скажу тебе, князь высокий... -- начал было Ладмер, видимо готовясь обратить внимание Микала на какое-то обстоятельство, неблагоприятное для Максима. Но тут Микал остановил его возгласом:

   -- Постой-ка, постой! Кажись, под окном кричит кто-то... и громко, безумно кричит... Не стряслась ли беда какая?

   И он подбежал к окну, открытому по случаю теплого времени.

   В воздухе пронесся отчаянный вопль, раздавшийся на дворе княжеского дома.

   -- Москва идет! Москва! -- кричали наперебой два голоса, хрипло выговаривая слова. -- На Черной реке мы видели!.. Пустите нас к князю высокому!.. Дома ли князь высокий?..

   Микал отшатнулся от окна, потрясенный ужасною новостью. Лицо его побледнело как полотно, задергавшись от внутреннего волнения, руки и ноги задрожали, по коже пробежал мороз, проникнувший до самого сердца... Известие поразило его как громом. Туча была уже над головою... Приближалась страшная минута -- минута борьбы с Москвою, известною своими отважными ратниками. А у них, пермян, какие воины? Эх, кабы новгородцев поболее было!..

   "Но все-таки поборемся мы!" -- подумал Микал и, оправившись от первого испуга, которого он уже стыдился перед Ладмером и игуменом, приказал ввести нежданных вестников, кричавших во весь голос о появлении врага на Черной реке.

   На пороге показались два человека в грязных изодранных одеждах, казавшихся сплошными лохмотьями, с босыми окровавленными ногами, истерзанными при ходьбе по лесным тропинкам. Волосы на головах у них были всклокочены, лица опухли и изобиловали глубокими царапинами, полученными, вероятно, при быстром беге по девственной целине пермских лесов; в глазах застыло выражение тупого испуга, придававшего им вид загнанных зайцев.

   -- Где москвитяне? -- взволнованно спросил их Микал, порывисто вскакивая с места навстречу вошедшим.

   -- Буди здрав, князь высокий!.. -- начали было отвешивать те поклоны, считая первым долгом приветствовать своего повелителя, но последнему было не до приветствий.

   -- Ладно, здоров я довольно!.. -- отмахнулся он, нетерпеливо топчась на месте. -- Такое ли время теперь... О пустяках ли толковать вам подобает?.. Говорите, где москвитяне?

   -- На Черной реке мы их видели... Плоты они строить принялися... Оттуда мы сюда прибегли... прямиком по лесу бежали...

   -- Как вы увидели их? Говорите-ка все по порядку. Да смотрите, правду говорите, не путайте.

   И Микал впился глазами в вестников, ожидая их подробного рассказа.

   Один из них начал говорить.

   -- Были мы на Черной реке с товарищами, рыбу в верховьях ловили да за лесной тропой глядели, по которой в Старую Пермь ходят. А до нас уж слух дошел, что, пожалуй, врага поджидать надо, ибо в Чердыне торговые люди московские обиду от народа получили за великое нахальство свое... А москвитяне ведь обид не прощают, хоть сами-то всех обижают, кого только могут, вестимо... Так вот, князь высокий, ловим мы рыбу на Черной реке, ловим да за тропой поглядываем, чтоб, значит, никого не пропущать без ведома своего. Только вдруг слышим мы раз далече в лесу и шум, и крик, и стукотню топоров, и трубу воинскую, а это нас так по сердцу и ударило... "Ну, -- думаем мы, -- не иначе как Москва идет! Надо, мол, ноги уносить скорее, пока враг не заметил нас!.." Одначе одумались мы, остановились, умишком своим пораскинули. Дело-то, мол, неладно у нас выйдет. Нельзя же, мол, сразу бежать, москвитян в лицо не повидавши. А повидать-то, мол, их да порассказать о том твоей милости княжьей -- вот, мол, служба наша главная... И схоронились мы на сем берегу Черной реки, лодки свои в кусты позапрятали, сами под дерево подлезли, сидим, ждем. А с того берегу уж гул идет, надвигается сила неисчислимая, воронье над лесом поднялось, кружится да каркает на свою голову... "Эх, -- думаем мы, -- не попасть бы нам в руки московские!.." А они, москвитяне-то, в ту пору к реке подходить начали, оружьем на солнце поблескивают, топорами по деревьям постукивают, лошадей в поводу ведут, а на лошадях вьюки лежат, а во вьюках этих много кой-чего понавязано... Ну, подошли они к берегу, видим мы: впрямь москвитяне! Люди такие здоровые, молодцы на подбор один к другому, весело промеж собой перекликаются, а впереди старик едет на лошади, а на старике шапка железная позолоченная, а одежда из сукна цвета алого. Полагать надо, воевода ихний... Ладно, подошли они к берегу, а сзади еще много людей слышно, позаполнили они лес, может, не на один чемкос [Чемкос -- старинная зырянская путевая мера, равняющаяся 5-6 нынешним русским верстам. (Примеч. авт.)] во все стороны, нас даже оторопь взяла... Но все же сидим мы под деревом, смотрим, ожидаем, что дальше будет. А они, как подошли только к берегу, принялись деревья рубить да на воду спускать: плоты строить, вишь, задумали, чтоб с лошадьми на Каму сплыть. А у нас лодки под берегом были, нельзя днем в путь пуститься: москвитяне увидеть нас могли. Порешили мы ночи дождаться. Только вдруг, на горе наше, переправились на двух бревнах пятеро москвитян на нашу сторону да прямо на нас угодили... Закричали, побежали они на нас, стрелы в нас стали пускать, оружьем над головами замахали... Такого они страху на нас нагнали, что не помним мы, как оттуда убраться успели! Еле живы ушли. Прямиком по лесу ломились, целых четыре дня в пути были, пока до Покчи не добрались... Ой, плохо наше дело, князь высокий! -- заключил рассказчик и безнадежно махнул рукой, выражая этим свое полное отчаяние.