-- А это, надо полагать, воеводы ихние подгоняли их, особливо тот поганец, который впереди их шел. Ну, и молодец же он драться, нечего хаять его! Нам даже завидно стало, как он с мечом управлялся!

   -- Ладно еще, росляки наши в пору подоспели, налетели на них как снег на голову. А не то, пожалуй, того... не пришлось бы нам скоро победу праздновать. А росляки дело известное: раскатали всех живым духом... ну, и победа наша стала! Спасибо рослякам-молодцам!

   -- Вестимо.

   Росляками в московском войске прозвали сотню отборных силачей-ратников, отличавшихся громадным ростом, благодаря чему они производили впечатление настоящих великанов. Этих "росляков" Пестрый и пустил на пермян, когда они бились с противником в стенах Изкара. "Росляки" сразу же свалили с ног воеводу Бурмата, после чего защитники городка потеряли всю свою бодрость и частью сдались в плен, частью же бежали кто куда мог, не полагаясь на великодушие победителя.

   Пестрый прослушал молебен и поехал осматривать городок, понравившийся ему своим расположением. Тут ему пришлось увидеть картину начинавшегося грабежа, произведенного группой пронырливых ратников, проникнувших в дом князя Мате, откуда они стянули несколько десятков дорогих пушных шкурок, являвшихся в Москве редкостным, многоценным товаром.

   -- Что вы делаете? -- прикрикнул он на провинившихся воинов, хотевших было прошмыгнуть в какую-то лазейку, но попавших на глаза Пестрому со своей добычей. -- Откуда вы достали сии шкурки? И почему от меня улепетнуть хотели, а?

   Воины угрюмо молчали, потупив глаза. Пестрый опять спросил:

   -- Откуда вы стянули эти шкурки, а? Кто вам позволил пермян обижать? Да разве вы на то сюда пришли, чтоб грабительствовать?

   -- Грех попутал, князь-воевода милостивый, -- буркнул один из воинов, видя, что нельзя отвертеться от строгого боярина. -- Прости уж, не будет того больше. Вот тебе крест честной!

   И он широко перекрестился, повернувшись лицом на восток. Остальные последовали его примеру, сказав в один голос:

   -- Прости, уж не будет того больше... Ни, ни, ни. Никогда.

   -- Ладно, поверю я вам, -- снисходительно промолвил Пестрый. -- Первая вина прощается, пословица гласит. Не хочу я ради победы сегодняшней наказывать вас. Только уж попомните слово мое твердое, на носу зарубите его крепко-накрепко: грабителей терпеть я не стану! Грабитель, сиречь тать ночной, недостоин быть воином государя православного. И чуть я замечу кого в деянии таком непохвальном, какое вот сейчас вы учинили, не пощажу я человека подобного, батогами бить его прикажу либо предам его казни лютой без всякой пощады, без жалости! У меня расправа коротка будет. Слышите вы, что я говорю?

   -- Слышим, князь-воевода.

   -- Так вот, унесите эти шкурки туда, откуда вы взяли их, а сами на свое место подите. А ты, Травник, -- обратился он к одному из начальных людей, составлявших его свиту, -- догляди за ними, чтоб исполнили они приказ мой неукоснительно.

   Травник остался на месте, а большой воевода проехал дальше, на ходу поучая своих подчиненных, что стыдно и грешно обижать побежденного врага, лишенного возможности противиться насилию.

   -- Вестимо, не по-христиански это выйдет -- пермян забижать! Это уж чего говорить! -- поддакивали сотники и отрядные начальники, но в глубине души негодовали на Пестрого, требовавшего от них такого благородства, которое разве только ангелу было впору.

   Изкарцы с трепетом ждали, что москвитяне начнут неистовствовать, чтобы вознаградить себя за те потери, которые они понесли при взятии городка. Женщины и дети не показывались на глаза победителям, попрятавшись в укромных уголках, где их не сразу можно было найти. Пленники-пермяне полагали, что плохо им придется от недругов, державших их судьбу в своих руках... Но русские не совершали ничего непозволительного, ограничившись расстановкой часовых на городских валах, почти не поврежденных во время приступа. Скромность их была поразительная. Это было тем более удивительно, что о москвитянах носились страшные слухи как о палачах и убийцах безоружного населения, зачастую поголовно вырезываемого ими во вражьей земле.

   -- Скоро ли кураж у них начнется? -- перешептывались пленники, тоскливо поглядывая на торжествующего неприятеля. -- Скоро ли?..

   Но наутро все объяснилось, положительно ошеломив жителей нежданной радостью, свалившейся на них как снег на голову.

   Радость была действительно нежданная.

   Все думали, что упоенные победой москвитяне произведут в Изкаре такой дебош и грабеж, что небу будет жарко. Все ждали всяких бед и напастей, а тут вдруг -- милостивые слова московского воеводы, который приказал собраться всем пермянам на площадь перед церковью и сказал им такую краткую, но сильную речь:

   -- Послушайте меня, люди пермские. Государь мой, великий князь московский, повелел нам покорить вашу страну под руку высокую его. Вестимо, противились вы нам, насколько у вас сил на то хватало. Но Бог даровал нам победу. Теперь вы в наших руках. А посему объявляю я вам, люди пермские: отныне Пермь Великая соединяется с державою московскою, отныне и вы от мала до велика, мужеск пол и женский, считаетесь подданными государя московского, сиречь князя великого Ивана свет Васильевича. А как вы теперича подданные московского государя, то и живите вы по укладу московскому: Бога бойтесь, князя великого чтите, власти предержащей слушайтесь -- и все у вас как по маслу пойдет. А животы ваши, и дома, и скот, и худобышка ваша всяческая -- все это останется при вас, как было. Никто вас обижать не смеет. А ежели вас тронет злой человек, ну, хоть ратника моего, к примеру, взять, можно вам управу искать на него, ибо для закона все равны, кто только ни живет под рукою великого князя!..

   Пермяне слушали и молчали, стараясь не пропустить ни одного слова из воеводской речи, переводимой для них с русского на местный язык монахом-зырянином, улыбавшимся доброю, приветливою улыбкою. Все поняли, что погрома в Изкаре не будет, а это составляло такое громадное счастье для жителей, что многие совершенно забыли в эти минуты о присоединении своей страны к Московскому государству, к которому еще столь недавно они пылали самою свирепою ненавистью.

   А Пестрый сообщил еще о том, что в обычае великого князя жаловать своею милостью верных подданных, какими, конечно, будут и пермяне, что скоро вся Великая Пермь поцелует крест на верность новому государю и, похвалив раненых воевод Бурмана, Коча, Мычкына и Зырана, стоявших тут же в толпе, за геройство, удалился в свой походный шатер, раскинутый на середине городской площади.

   Настроение пермян было восторженное. Доброта московского военачальника растрогала всех до глубины души. Вдобавок Пестрый был настолько умен и тактичен, что не коснулся на первых порах вопроса о христианской вере, предоставив это попам и монахам, которых он, конечно, решил поддерживать впоследствии, когда в том представится надобность.

   К тому же вдаваться в духовные дела большому воеводе было даже и некогда. В Изкаре нельзя было засиживаться, потому что оставалось еще два городка -- Покча и Чердын, которые следовало взять во что бы то ни стало. Конечно, туда послан был Нелидов. Он уже овладел Уросом, о чем Пестрому была доставлена весточка, чрезвычайно обрадовавшая его. Но в Покче, быть может, придется столкнуться с самим князем Микалом, ускользнувшим из Изкара, а это обеспокоивало боярина не на шутку, хотя уже было видно, что песенка Перми Великой спета.

   -- А все же береженого Бог бережет! Надо нам к Нелидову на помощь спешить! -- решил князь Федор Давыдович и, дав суточный отдых войску, выступил из Изкара, оставив в нем пятьсот человек для охраны городка и пленных.

   Весело шли москвитяне по пермским лесам, глухо шумевшим своими вершинами, далеко уходившими в небо. Настроение у всех было бодрое, оживленное. Положим, Изкар им дался недаром: много товарищей потеряли они под его валами, много пота и крови пролилось тут во время битвы, но за то пермским князьям был нанесен такой удар, от которого они вряд ли могли поправиться. А с потерей товарищей ратники привыкли мириться. Только одно огорчало храбрых воинов, -- это запрещение грабить жителей, что они считали своим правом. Но с Пестрым шутить было нельзя -- и охотники до чужого добра ограничивались тяжелыми вздохами, втихомолку вспоминая князя Руно, при котором все было можно...