Переполошили квартирохозяйку. Она подумала, что при­шли с обыском, с арестом, от страха оглохла и потеряла спо­собность речи.

   Спросили у нее лампочку.

   -- Лампочку, лампочку, лампочку дайте! -- стояли в ее комнате оба мужчины и кричали ей в оба уха, один в одно, другой в другое.

   Она, толстая простолюдинка, с диким ужасом уставилась вытаращенными глазами на портфель гостя и долго не понима­ла, чего от нее требуют.

   Наконец гость догадался, с веселым смехом сам взял лам­почку и вошел с профессором в его комнату.

   Здесь еще резче бросилось в глаза нетерпение гостя поразить профессора приятным для него сюрпризом. Отыски­вая в портфеле драгоценный документ, он нервно выгреб отту­да на стол кучу других документов, мелкие деньги, мыло, зубную щетку, полотенце, жареного цыпленка, вывалявшегося с головы до ног в сахарном песке...

  -- Ее прислали бы вам по почте, -- словно нарочно по­догревал он и без того громадное любопытство профессора, -- но ей там придают слишком большое значение, слишком боль­шое... Вот! -- наконец воскликнул он, просиял и развернул перед собой лист исписанной бумаги, с большой фиолетовой печатью, с рядом размашистых красных подписей. Профессор протянул задрожавшую руку к бумаге. Но гость бумагу не давал. Он зажал ее в своей руке еще крепче, стал в позу, перегнул назад корпус, вскинул голову, потом схватил руку про­фессора и принялся отчаянно трясти ее в своей.

  -- Поздравляю вас! -- произнес он при этом. -- Поздрав­ляю вас! -- повторил он еще громче, еще истеричнее. -- Я очень рад! Я очень рад за вас! Вы не поверите мне, как я рад! Все-таки ваше имя...

   Профессор кое-как вырвал из рук у гостя бумагу и под­нес ее к лампочке.

   Гость всем лицом, готовым разорваться от распирающего его восторга, следил за выражением глаз профессора.

   Профессор бегло прочитывал содержание бумаги.

   Бумага носила очень внушительное, волнующе-старинное название: "Охранная Грамота".

   И на профессора почему-то мощно дохнуло глубинами истории.

   Содержание бумаги сразу так захватило его, что он не слышал, что ему говорил экзальтированный гость, не чувствовал, как тот тормошит его за плечо, не видел, как того корчило от восторга.

   -- Такая бумага! -- вскидывал вверх свое лицо гость. -- Такие подписи!

   "Настоящая Грамота выдана профессору Степану Мат­веевичу Серебрякову в том, что он, профессор С. М. Серебря­ков, состоит под покровительством Советской Власти, органам которой предлагается оказывать ему всяческое содействие".

   Далее стилем присяги перечислялись по пунктам все те особые права и привилегии, которыми располагал в Республи­ке Советов профессор.

   -- Я уже тут на вокзале кой от кого слыхал, что вам живется в Красном Минаеве не очень сладко, -- говорил приезжий, прощаясь и рассыпаясь в пожеланиях. -- А теперь-то вам будет хорошо! Теперь-то конечно! Вы и за старое время с них потребуйте! Еще бы! Такое счастье! Да я бы тут с этой бумагой...

   Когда приезжий наконец ушел, профессор остался в сво­ей комнате один.

   Только теперь он считал возможным как следует разоб­раться в том, что произошло.

   Он не выпускал полученную бумагу из рук.

   Раз за разом перечитывал он ее от начала до конца и не верил тому, что читал, не верил тому, что это не сон, а дей­ствительность. Как будто внезапно он перенесся на другую планету! Неужели все изложенное в этом документе относится именно к нему? А если тут какая-нибудь ошибка? Случается, среди глубокой ночи, в полутемной тюремной камере, будят бессрочно заключенного и объявляют ему, что он свободен; тот шалеет, не верит, не хочет идти, его убеждают, он наконец и сам убеждается, начинает собирать вещи, в это время прихо­дят из тюремной конторы, улыбаются и говорят, что произошла ошибка: освобождается не он, а его однофамилец, ему же дей­ствительно сидеть тут без срока. Так и в данном случае, мало ли на Руси профессоров Серебряковых? Был в Киеве один, был в Казани...

   Профессор, трепеща, проверил на пакете свое имя, отче­ство, фамилию, адрес. Все было написано до таких мелочей правильно, что в душе профессора больше не могло оставаться сомнений: бумага предназначена только ему.

   Тогда, сидя за столом над бумагой, он крепко закрыл гла­за. Ему необходимо было ничего не видеть, ничего не слышать, отрешиться от всего и хорошенько подумать, что же это такое...

   Где-то, очень далеко отсюда, в центре, вероятно, в громад­ном, многоэтажном, вековом, бывшем казенном здании, с лифта­ми, телефонами, радиотелеграфами, курьерами, барышнями, ко­мендантами, при ярком неугасающем свете электричества, за множеством столов, в разных комнатах, сидят вдохновенные люди, пишут во все концы Республики бумаги, самоотверженно хлопо­чут об идеальном устройстве колоссальнейшей в мире страны. И что же? Ниточка их забот дотянулась даже сюда, на такое громадное расстояние, в такую глушь, в Красный Минаев, и специально ради одного человека, ради него, профессора Се­ребрякова! Оказывается, его там знают, о нем там помнят. В две­надцати пунктах "Грамоты" до мельчайших деталей угадали все его нужды, как будто прочитали у него в душе. Это ли не чудо? И профессору показалось, что он что-то такое проспал, пропустил, недоглядел. Во всяком случае, в его жизни теперь начинается новая полоса, хотя, правда, еще не совсем ясная. Но для него уже совершенно ясно одно: он спасен, он избавлен от непо­сильных тягот подвижничества. И главное, спасена его наука, его работа, гуманность, культура вообще...

   Чувство благодарности переполняло грудь профессора, он раскрыл глаза, хотел перебороть себя, наморщился, закусил губы, с великим трудом подавил в себе крик, застонал и заплакал.

   Напрасно он зажимал руками рот; напрасно пробовал он и ходить, и лежать, и опять сидеть; напрасно взывал к своему разуму, к чувству мужества: слезы лились из его глаз и лились. Вместе с тем откуда-то, из самых корней его существа, вставало небывалое облегчение: с замученных плеч ощутительно спада­ла тяжкая ноша последних лет.

   -- Лампочку тогда сами погасите? -- закричала из-за дверей сонным голосом хозяйка и, зевая, с подвываньем, все тоньше и тоньше пропела: -- А то керосин-то, он того-о-о!

IV

   Еще в самом начале профессор остановил свое особен­ное внимание на пункте шестом "Грамоты":

   "Независимо от занимаемой должности, он, профессор С. М. Серебряков, имеет право на получение академического пайка, в размере санаторного, с правом замены одного продук­та другим, по месту своего пребывания".

   Доктор, по всей вероятности, прав: те учащающиеся об­мороки происходят у него от крайнего истощения организма. Ему необходимо самым срочным образом улучшить питание, иначе он скоро вовсе не сможет работать и окончательно свалится.

   И на другой день после получения "Грамоты", ранним утром, профессор, вместо обычной работы, мастерил из старого тряпья мешочки для муки, круп, сахару, соли; аккуратно привязывал к пустой, чисто вымытой бутылке для постного масла веревочную петельку, чтобы удобнее было нести, выдирал из старой книги пачку страниц для коровьего масла, для солонины, для повидлы...

   И около десяти часов он уже шел получать свой акаде­мический паек. В одной руке он нес пачку связанных вместе мешочков, в другой, на пальце, на веревочной петельке, болтаю­щуюся бутылку.

   Прогулка по теплому летнему воздуху, да еще утром, пока­залась ему редким, давно не испытанным счастьем. Точно моло­дость снова вернулась к нему. И чтобы продлить это удоволь­ствие, он старался идти не спеша, делал глубокие вдыхания, приводил в движение все'мышцы. Этот вынужденный перерыв в работе, без сомнения, пойдет ему на пользу. Нельзя так выму­чивать себя. Правда, прежде он иначе не мог работать: он должен был нервничать, торопиться, бояться за свою работу, потому что, не будучи материально обеспечен, он не имел га­рантий, что у него хватит чисто физических сил на окончание работы. Зато теперь, когда он материально устроен, он может отнестись к своей работе много спокойнее, и качество работы от этого, конечно, выиграет.