У профессора вдруг остановилось сердце. Он похолодел, согнулся, стал среди дороги и с испуганным лицом полез прыга­ющей от волнения рукой во внутренний карман своего жест­кого непромокаемого пальто: не потерял ли "Грамоту"? Колени его подкашивались, локти дрожали.

   Испуг оказался напрасным: "Грамота" была на месте.

   Он тяжко-успокоенно вздохнул и пошел дальше. И потом, в продолжение всего пути, его сердце еще два раза пронизывал такой же страх, и оба раза он останавливался и прощупывал рукой "Грамоту".

   Мысль о "Грамоте" ни на минуту не покидала его. Вместе с тем все время жило в душе и хорошее теплое чувство к авторам этого замечательного документа. Вообще советская власть, по его мнению, гораздо лучше, несравненно лучше, чем о ней думают красные минаевцы. Она делает все, что надо, толь­ко делает это, правда, не сразу. Но разве сразу все сделаешь? Вот, например, уже и до него добрались и им занялись...

   Тут, в этом месте своих размышлений, профессор вдруг поймал себя на фальши.

   Откуда у него такая внезапная перемена во взглядах? Ему бросили кусок -- и дрогнули, заколебались его политиче­ские взгляды... Сразу позабыто им и прощено то, чего он до сих пор не мог забыть и простить... Что же его абсолютные мораль­ные критерии? Поколеблены они в нем или остаются незыб­лемыми? Предстоящее ему сегодня получение академического пайка -- что это? Сделка с совестью, компромисс или же нет? Честно или нечестно получать от правительства паек? Он на­учный работник в прошлом, научный работник в настоящем, научный работник в будущем; его научными исследованиями пользовались, пользуются и будут пользоваться при занятиях в высших школах. Неужели при таких данных он не имеет мо­рального права на материальную поддержку со стороны прави­тельства Республики? Не для правительства же он работает, не продается же он правительству...

   Однако как ни ломал голову над этими вопросами Сере­бряков, как он ни рассуждал, ни изворачивался, чувство неискрен­ности перед самим собой не оставляло его. Приходилось почти что сознаваться самому себе, что материальная помощь власти в одно мгновение смягчила его отношение к ней. Мгновенно! Что же это такое? Он это или не он? Профессор Серебря­ков это или не профессор Серебряков? До сих пор он привык думать, что подобные сдвиги во взглядах возможны только у других людей, у людей меньшего калибра, чем он. Какое неприятное, какое позорящее человека открытие... Какая обязательная зависимость души от желудка... Во всяком случае, в первое же свободное время над этим вопросом он специально подумает, найдет какую-то грань. Октябрьская революция сотрясла до основания самую природу человека; вдоль и поперек расщепи­ла ее; разверзла и показала миру самые скрытые ее недра...

   Был одиннадцатый час утра, время начала занятий в совет­ских учреждениях. И профессор спохватился: куда же он идет за получением продуктов, в какое, собственно, учреждение?

   В нерешительности он осмотрелся, стал перебирать в памяти все советские учреждения, потом достал из кармана "Грамоту", справился, нет ли там указания, от кого именно ему надлежит получать академический паек. Но в "Грамоте" на этот счет ничего не было сказано, и он решил зайти в любое имеющее отношение к продовольствию учреждение.

   Там ему обо всем подробно расскажут. Главное, иметь такую бумагу, а где по ней получать -- найти можно.

   И он направился прямо к комиссару продовольствия.

   Там ахнут, когда увидят, какая у него бумага, с какими подписями, когда узнают, какое он влиятельное лицо. Еще, по­жалуй, начнут извиняться, заискивать. Но он не заставит их особенно унижаться, он этого не любит, это удел душонок мел­ких, некультурных, случайно угодивших в начальники. Наверное, они сегодня предложат ему получить и за прежнее время, за все прошлые годы. Это составит добрый вагон продуктов, и за этим ему придется явиться в другой раз. Новая забота: как ему удобнее распорядиться со всем этим богатством? Торговля глубоко противна ему, а тут без продажи большей части про­дуктов не обойтись...

   Через несколько минут профессор, с ситцевыми пестрыми мешочками и зеленой бутылкой, уже входил в здание, подни­мался по лестнице на второй этаж. Наверху, на входных дверях, был прибит большой печатный плакат: "Каждый по своим спо­собностям; каждому по его потребностям".

   Когда он вошел в первую, самую большую, комнату, то увидел там сильно поразившую его картину. Перед ним, за барьером, было подобие швальни: наполняя всю комнату, пра­вильными рядами сидели за маленькими столиками барышни, в завитушках, с пудрой на спинках носиков, и наперебой провор­но стучали топкими пальчиками по клавишам пишущих маши­нок. Из всех других, дальних, комнат то и дело, плавно и немного накренясь, как на коньках, выбегали безусые молодые люди с прическами, и одни из них подбрасывали барышням новую работу, другие подхватывали готовое. Фабрика работала пол­ным ходом. Как мириады кузнечиков над знойной степью, су­хим треском трещали и трещали на своих стальных инструментах ловкие, как инструменты, барышни. В то же время все проходы у стен были тесно забиты разного рода просителями.

  -- Извиняюсь, -- наклонился профессор через барьер к одной из машинисток, -- как я могу попасть к упродкому?

  -- Идите в ту дверь под часами, а дальше вам укажут, -- сказала барышня, не отрывая загипнотизированных глаз от работы и продолжая автоматически бить пальцами по клави­шам машинки, уже и сама как бы обращенная в машинку.

   Осторожно пробравшись сквозь ряды машинисток, про­фессор прошел в следующую комнату, маленькую. Там, за сто­лом, окруженный полукруглой стеной посетителей, сидел всего один человек, быстрый, сухой, весь в морщинках -- очевидно, уже пожилой, однако остриженный, как молодой, ежиком.

  -- Вам кого? -- сразу поднял он лицо на профессора, узнав его.

  -- Мне к комиссару, -- сказал профессор.

  -- Как о вас доложить?

  -- Скажите, профессор Серебряков.

  -- По какому делу?

  -- По делу об академическом пайке.

   Секретарь, стройный, с военной выправкой, быстро метнул­ся в следующую дверь, в кабинет комиссара.

   Профессор остался ожидать в комнате секретаря. Сюда же беспрестанно входили и отсюда выходили бесчисленное множество разных лиц, тоже желавших попасть к комиссару.

   -- Посидите там, -- неопределенно указал профессору рукой за дверь секретарь, возвратясь из кабинета комиссара. -- Вас тогда вызовут.

   И секретаря тотчас же облепили другие посетители, не дав ему дойти до стола. Они лезли на него, как лезут на гору.

   Профессор прошел обратно в комнату машинисток и, облокотясь о барьер, стал ожидать вызова. Было душно, жарко, накурено. Клонило ко сну. Стрелки часов над дверями, каза­лось, не двигались. Задевая профессора, мимо него взад-вперед все время носились самые разнообразные люди, все как один с раскрытыми ртами и с таким взъерошенно-озабоченным ви­дом, точно их поезд с вещами ушел, а они остались на станции. Из разных комнат то и дело вырывался крикливый, разноголо­сый, спешный говор; обходя все комнаты, кого-то громко и раз­дельно вызывали по фамилии; за кем-то гнались по коридору, катились по лестнице; в нескольких местах надоедливо звонили телефоны...

   -- Товарищ Серебряков!

   Мешочки и бутылку профессор поспешно положил на пол, возле стены, а сам подобрался и пошел в кабинет ко­миссара.

V

   Комиссар, небольшой, крепкий, неопределенного возраста мужчина, весь наголо выбритый, точно выточенный из кости, в кругленькой тюбетейке из пестрой парчи, сидел за большим письменным столом и писал. Энергия, прямолинейность, опре­деленность так и сквозили в каждом его движении, в каждом взгляде, даже в манере сидеть и писать. Казалось, этот человек не пером пишет по бумаге, а резцом режет по металлу. Недав­но он вернулся из Крыма, из дома отдыха для ответственных советских работников, и теперь кожа его лица, шеи, рук, головы была черна от загара, точно смазана йодом.