Вот такой человек сидел за рулем «Нивы», смотрел голубыми глазами в ветровое стекло, на наливавшиеся молочком поля пшеницы, ржи, на зеленые травы, сладко томившиеся под легким обложным дождичком, смотрел, улыбался полнощекой юношеской улыбкой.

— Ну что, Иван Тимофеевич? — спрашивал Виталий Васильевич, кивая в сторону плотной стенки тучной пшеницы.

— Это по парам, Виталий Васильевич. Пары не подведут, а теперь, под дождиком, развернутся.

— Пары нас выручают каждый год.

Навстречу летит вдоль лесной полосы «уазик». Когда поравнялись, Виталий Васильевич узнал главного агронома хозяйства. Стоп! Посигналил.

— А ну, Иван Тимофеевич, иди садись в «УАЗ», а мы с агрономом проедем по его полям.

Пересели. Да, нигде нет никаких водителей, везде сами начальники за рулем. Садись, агроном, рядом.

— Давай показывай поля. Только один уговор, покажи самые плохие. На хорошие нечего глядеть.

— Тогда, Виталий Васильевич, поворачивайте направо.

Свернули вдоль другой лесной полосы, что шла под прямым углом от Сталинской, по которой ехали до сих пор. Сталинская полоса имела внутри дорогу, по ней можно провести войска, танки и пехоту под полным прикрытием, с самолета ничего не увидишь. Так были задуманы Сталинские лесополосы.

Свернули. Так. Тут, конечно, пары. Все-таки надо на минуту остановиться. Вышли. Задняя машина подъехала. Виталий Васильевич сорвал колос, посчитал зерна, еще, правда, не зерна, а молочко. Тридцать будущих зерен. Значит, тридцать центнеров обеспечено.

— Так, агроном?

— Так, — ответил главный агроном, но на всякий случай пожал плечами.

— Что, сомневаешься?

— Тут-то грех сомневаться. Правда, это не пар, а полупар, Виталий Васильевич.

— А это? — подошел гость из крайисполкома, заместитель начальника крайсельхозуправления. Работал когда-то в здешнем совхозе «Россия» директором и потому всегда был гостем желанным, тем более что от него зависело определение урожайности, а следовательно, и плановая разверстка по хлебосдаче.

— Что это? — спросил Виталий Васильевич, принимая из рук Виктора Трофимовича согнутый в дугу хилый колосок.

— Не хватило силенок вылезти из пазухи, — сказал Виктор Трофимович.

— Ну, после этого дождика выправится, — заверил Виталий Васильевич.

— Нет. Поздно. Вовремя не дотянул, теперь все. Горбатым останется.

— Значит, и такое есть по хорошим полям, — согласился Виталий Васильевич, подумав, что перед этим замом выгодно чуть-чуть принизить урожайность. Мелькнуло в голове, но секретарь тут же застыдился этой мысли. — Ничего, — поправился быстро, — все равно меньше тридцати центнеров на этом поле не получится.

— Возможно, — наполовину согласился Виктор Трофимович. — Вот я облетал этот кут, есть места, сильно прихваченные, даже по парам, местами лист пожелтел и колос не сформировался, не успел.

— Обидно, — сказал Виталий Васильевич, чуть-чуть пригасив яркие свои голубые глаза. И скомандовал: — По коням!

Поехали дальше. Кончилась пшеница, пошли зеленые тучные травы.

— Магар, — показывал главный агроном в окно. — Эспарцет.

— Прекрасно, — восхищался Виталий Васильевич.

— Люцерна со смесью, с горохом и рожью. Это по богару, хорошие корма. А вот рожь пропала, ячменем подсевали, на корм, думали, а теперь решили на зерно оставить, хорошо пошел! Не ждали.

Кончилась одна карта, переехали к другой. Тут по обороту посеяно. Тут, конечно, прихватило как надо. Ничего не будет. Так главный агроном пояснил.

— Не надо ныть, не торопись прибедняться, — возразил Виталий Васильевич.

Остановились. Собрались кучкой. Поглядели на бедственные поля.

— Соломы никакой не будет, — сказал Виталий Васильевич, — а зерно кое-какое получите. Центнеров двенадцать — пятнадцать возьмете.

— Что вы, Виталий Васильевич, — застонал главный агроном, — хорошо, если по семи возьмем.

— Ладно тебе прибедняться перед начальством.

Главный агроном пожал плечами, как, мол, хотите.

Виталий Васильевич пожал ему руку, попрощался, кликнул Ивана Тимофеевича, сели в свою «Ниву» и, развернувшись, подались на выезд к другому хозяйству.

Кончились хлеба, и впереди открылась гигантская впадина, дно бывшего или будущего моря. Впадина упиралась далеко-далеко в такую же циклопических размеров плотину. Все готово для моря, но нет его самого.

— Вот что обидно, Иван Тимофеевич, — вздохнул Виталий Васильевич. — Земля наша, пограничная, а море будет ихнее, нам отсюда ничего не дают. Обидно.

Виталий Васильевич окинул взглядом пространство будущего моря и еще раз вздохнул. Котловина лежала под дождиком зеленая и до конца не просматривалась. Не верилось, что все это будет залито водой и волна пойдет по этому простору, морская волна. Чтобы понять, почему так сокрушается и вздыхает Виталий Васильевич, надо знать, что этот секретарь, как скажет вам в крайкоме партии каждый, помешан на воде. Он, скажут вам про Виталия Васильевича, хочет затопить свой район и жить на воде.

Преувеличение, конечно. Но доля есть. Есть доля. Нет в районе такого села, хутора, поселения, где бы по команде Виталия Васильевича не были заложены один, два, а то и три пруда. Есть пруды, оснащенные по берегам бетонными плитами, с навезенным песочком — пляж для детишек. В степи, говорит Виталий Васильевич, усталость снимается только водой. Нельзя, чтобы люди были лишены этого, не могли бы в зной снять усталость. А дети? Тут у секретаря особый разговор. Дети, как утки, целыми днями ныряют в этих прудах. Блаженство. Наши степные дети, говорит опять же Виталий Васильевич, тут появляются на свет, живут в степи, у них должна быть вода, это их родина, а родина без воды, без купания летнего, без рыбалки, извините, это плохая родина.

В своих поездках Виталий Васильевич никогда не пропустит водоема, обязательно подойдет сам, людей своих приведет к пруду ли, к озеру, полюбуется, повздыхает, порадуется за малышей, поговорит с ними, послушает веселый лепет, и на душе станет хорошо у него. Точно так же, как у Михал Михалыча, когда он побудет на конеферме. Кстати, и у Михал Михалыча велел соорудить пруд, даже два, хотя Цыгановка лежит вся по реке Куме.

Гигантский котлован сомкнулся с Горькой Балкой, она тоже засинела в моросливом дождике. Пограничное село должно будет уйти под воду в свое время, когда затоплена будет Горькая Балка, и вот уже на верхотуре протянулся порядок новых домиков. Виталий Васильевич завернул на чистенькую, заасфальтированную улицу, проехал ее до конца. Не стал заходить в дома, тревожить понапрасну людей. Поглядел, как приживается вынесенная наверх улица села, как распушились посадки в огородах, в садиках, как зацвели в палисадниках цветы, как люди обустроились на новом месте, которое будет в ближайшем будущем берегом моря.

Предрик Иван Тимофеевич поддерживал все начинания Виталия Васильевича, в том числе и по воде, но, как человек без особой отваги, иногда робел перед гигантским размахом преобразований. И сейчас, слушая Виталия Васильевича, который хотел затопить свой степной район или сделать его берегом моря, приморским районом, он смотрел на котловину и робел, что-то мучило его сознание. Представилась ему вся наша земля задремавшим смирным и почти ручным чудовищем. И вот смельчаки, вроде Виталия Васильевича, один, другой, потом все вместе, начали тыкать палкой, шпынять это смирное чудовище, стало им не по душе, как оно лежит, как неправильно улеглось, — и дошпынялись. Шевельнулось оно и как рыкнуло… дальше воображение Ивана Тимофеевича остановилось.

Ездит Виталий Васильевич по степи, смотрит, запоминает и думает. И голова от всего этого пухнет. Там же еще и город со своими жителями и проблемами, со своим крупнейшим в Европе комбинатом, со своей Буйволой, которую надо довести до ума, там где-то на самом дальнем конце, на недосягаемом конце есть еще и семья, своя так называемая собственная жизнь. А пролетит лето — и надо в Москву, в академию, сдавать экзамены. Да неужели все это на одних плечах, хотя эти плечи почти богатырские? На одних и тех же плечах. Нет, эксперимент этот не подходит, надо снова ввести райком, а уж рядом и горком партии. В одних руках хорошо, но кто же вынесет все это? Так, все так. Ну а как же из края всем заниматься, а из центра, из Москвы? Как им-то? Вот спрашивали большого руководителя, нашего земляка: как вам, спрашивают, где труднее? Там или когда тут были, в крайкоме? Он так ответил. Знаете, мамаша, — а спрашивала старушка, землячка, — вы же знаете, какой у нас тут трудный хлеб. Вот ударит суховей, засуха, нет никакого урожая, придешь в крайком, сядешь ночью и держишься за голову, думаешь, что делать, как выйти из положения, и надумаешь. Давай-ка письмо напишу в ЦК, и пишешь сидишь письмо. Трудно было, конечно. А там, в Москве, придется туго — здесь нехватка, там прорехи, — а писать некуда. Так что каждому свое. Покачала головой старушка, пожалела земляка. Но ведь ничего другого сделать не посоветовала, и ничего сделать нельзя. А может, в этом-то и суть, счастье наше, что трудно, что все у тебя и сам ты в любую минуту в боевой готовности.