несвежим постельным бельем. Он запер комнату на замок и спустился в контору гостиницы.

— Мсье Бернар, — сказал он хозяину, — можете приготовить счет, — повидимому, я уеду.

Мсье Бернар не ответил. Печерский повесил ключ на доску и вышел. В кармане его пальто звенели три

монеты по два франка. Он остановил такси и сказал; “Пигаль — бар Казбек”.

Улица Пигаль поднималась в гору, как корма корабля поднятая волной. Брюхо пятиэтажного углового

дома повисло над улицей и из распоротого брюха, как требуха лезли гирлянды электрических ламп, рекламы

ночных баров, дансингов и гостиниц. Дом состоял из бара “Фетиш” в бельэтаже, отеля “Шик” в третьем и

четвертом этажах. В подвале, с одной стороны находился дансинг “Паради”, с другой — кавказский духан

“Казбек”. Над “Казбеком” и “Паради” жили магазины торгующие тонким бельем, парфюмерией и

предохранителями. У входа в бар “Фетиш” стояла очень полная, стриженая дама в костюме жокея. Это был бар

лесбианок. Мальчик в позументах и галунах раздавал карточки-рекламы “Паради”. У входа же в “Казбек” стоял

Нико, грустный грузин в папахе и бурке поверх алой черкески. Ему был жарко. Он обмахивался папахой как

веером.

В проходном салоне духана “Казбек” на низкой, неудобной тахте сидел генерал Мамонов. Кривые

шашки, оправленные в серебро турьи рога висели над ним на стене. Тускло блестели клинки и от расписного

фонаря цветными дугами и стрелами падал свет на ковры. Перед Мамоновым стоял низенький шестигранный

столик. На столике, в белой черкеске и красных чувяках сидел князь Юсуф Карачаев.

— Друг князя Амилахвари — мой друг, — вкрадчиво и с придыханием говорил Карачаев. — Откровенно

сказать — я на этом голову положил. Ты — человек понимающий. В Константинополе открыл “Наш Духан” —

в трубу. В Загребе с Илико Тумановым открыли ресторан “Рион” — тоже в трубу. В Праге, если помнишь,

шашлычную “Мцхет”. Это кабак шестой по счету. Учимся, понемногу учимся. Район хороший — Пигаль. Но

конкуренция. Сам понимаешь — четыре кабака в одном доме. Работать не с кем. Гертруду Николаевну

помнишь? Золотой человек, золотые руки, золотая голова. Сманили в Буэнос-Айрес. Что их в Аргентину тянет

— не понимаю. Молодость теряет, здоровье теряет. Агент дает золотые горы. С русской бабой хорошо работать.

Француженку повезешь — документы, консул, скандал. С русской заботы нету, консула нету, — аллаху жалуйся.

Работаю здесь с кем попало. Взял на пробу дочку мадам Поповой. Муж ее у нас в Тифлисе — начальник дороги

был. Учимся, понемногу учимся. Трудно. Сам на базар хожу. Сам на кухне. Сам Наурскую пляшу. Все сам…

На лестнице показался Печерский, остановился у зеркала и ушел наверх.

— Этот с тобой? — вдруг спросил Карачаев.

— Со мной. Поручик Печерский.

— Шофер. Я знаю. У меня спроси, я всех знаю.

Мамонов положил руку на колено Карачаева и усмехнулся.

— А ты и Гукасова знаешь?

— Я всех знаю. Такого человека не знать — кого знать. Гукасов, Язон Богданович. Зачем спрашиваешь?

— Да вот жду сюда, — небрежно сказал Мамонов.

Карачаев мягко, как подброшенный пружиной, вскочил:

— Зачем сразу не сказал? Нико! Леля! Нико!..

— Да погоди…

Круглый и легкий в движениях Карачаев метался по лестнице и кричал в темноту подвала:

— Приготовить вторую саклю! Вызвать из “Каво коказьен” зурнача Дато!.. — вдруг как в танце, на одних

носках, повернулся к Мамонову. — Зачем меня обижаешь, зачем себя обижаешь? Хорошего гостя привел —

тебе хорошо, мне хорошо. Процент со счета получишь. Ты гордый — зачем гордый?.. Нико! Леля!..

— Не надо, ничего не надо, — отмахнулся Мамонов. — Мы на минуту…

— Воля гостя — закон. Не надо, не надо! — обиженно сказал Карачаев.

Сверху по ступенькам вдруг скатился Печерский. “Гукасов, Гукасов…” и Карачаев опять сорвался и

кинулся в подвал задыхаясь и жалуясь:

— Зачем раньше не сказал — внизу встретить надо. Чудак-человек, дела не знает. Леля, Нико —

разбойнико!

— Ну-с, Михаил Николаевич, — с расстановкой и слегка волнуясь сказал Мамонов. — Посмотрим как

вы…

Он посмотрел на Печерского прищурив глаза и оттопырив губу. Тот стоял заложив руки за спину и

расставив ноги.

— Поменьше разговоров, — продолжал Мамонов. — Предоставьте все мне. Понимаете?

— Понимаю.

По лестнице, шурша чувяками, катился Карачаев. Белые широкие рукава черкески метались в воздухе и

два кинжала бряцали и гремели как в танце. Потом показались носы лакированных туфель, брюки в полоску

мельчайшим зигзагом и облегающий плотную фигуру синий пиджак. Это спускался Язон Богданович Гукасов

— величественный, седеющий брюнет. Гремя стеклянными бусами, бежала Леля в костюме одалиски и

монументальный Нико в алой черкеске и бурке остановился на площадке лестницы, подпирая папахой свод.

— Чем прикажете потчевать, гости дорогие, — пришепетывая залепетала Леля, — для начала закуски,

икорки, балычка, лососинки, из горячего — зубрик…

— Из восточной кухни — шашлык карский, крымский, гусарский, натуральный, чохохбили, осетрина на

вертеле… — рокочущим басом вторил Карачаев.

— Кофе по-турецки, — категорически сказал Гукасов и снял шляпу. — А вы — господа?

— Разумеется, чтобы не засиживаться.

— Воля гостя — закон, — с трудом и скорбью выговорил Карачаев. Гукасов сел на тахту и снял перчатки.

Мамонов вопросительно посмотрел на Лелю и она исчезла, гремя бусами и шурша желтыми, в изумрудных

разводах, шальварами.

— Я нарочно настаивал на встрече в нейтральном месте, — веско сказал Мамонов, — в нашем деле

нужна конспирация. Приходится кой-чему учиться у левых. Не правда ли, Язон Богданович?

— Минуточку, — вдруг залепетала из-за драпировок Леля. — Минуточку, какие ликеры — Шартрез, вер-

ла-Тарагонь, Гранд-Марнье, Мандаринет?

— Безразлично, не пью. Мадам или мадемуазель?

Бусы загремели и затихли.

— На чем мы остановились, генерал? — спросил Гукасов.

— Прежде всего разрешите вам представить…

Печерский подошел. До сих пор он стоял в стороне, внимательно рассматривая оружие и ковры.

— Если не ошибаюсь, это и есть…

Мамонов кивнул головой и откашлялся.

— Садитесь, Михаил Николаевич. Буду краток, — заговорил он негромко и быстро. — Для того, чтобы

победить врага, надо его изучить, говорим мы, стратеги. Мы учимся, понемногу учимся, мы учимся хотя бы у

наших врагов. Точный анализ положения по ту сторону красного рубежа убедил нас в том, что общее

недовольство населения, плюс осложнения во внешней и внутренней политике, плюс хозяйственные

затруднения подготовили почву для возобновления активной борьбы на территории бывшей империи. В самом

деле, анализируя настроения классов, в первую очередь интеллигенции, затем крестьянства, мы должны

всемерно использовать интеллигенцию (Слушайте, Михаил Николаевич), буду краток. Невыносимый гнет плюс

узкая нетерпимость большевиков сорвали намечавшийся было Бургфрид — гражданский мир между властью и

интеллигенцией. И вам вот куда в первую очередь, Михаил Николаевич, надлежит обратить взор, отнюдь не

отпугивая высокомерием и белой непримиримостью и прямолинейностью. Буду краток, — продолжал он,

оглянувшись на Гукасова. — Крестьянство! Здесь, надо сказать прямо, туман рассеялся, гипноз не действует,

крестьянство буквально тяготится данной ему землей. Я имел случай убедиться в чувствах моих крестьян,

крестьян моей подмосковной. Эти наивные письма, приглашающие меня вернуться, трогают до слез. Симпатии

населения теперь безусловно на нашей стороне. Буду краток. Пока я отделываюсь общими фразами, но

существуют правила конспирации обязательные для всех. Мы учимся, понемногу учимся, но не будет

нескромностью если я скажу, что у нас есть кадры по ту сторону красного рубежа, есть мужественные люди на