которых можно опереться. В частности, например, человек, которого я назову “Серый”. Мужественный,

самоотверженный, полный сил и веры в победу единомышленник, наконец, у нас есть сильный союзник. Назову

его… “Станислав”…

— Простите, — вдруг перебил Гукасов, — вы поймете, множество дел. Сегодня я обедаю в Сен Жермен у

господина министра, вечером клуб, общественные дела… Никакой личной жизни…

— Мы полагаем, что настало время для активного, боевого выступления, — упавшим голосом сказал

Мамонов.

— Его императорское высочество лестно отозвался о вас, генерал…

Мамонов оживился и положил руку на плечо Печерского.

— Михаил Николаевич, человек, о котором я вам уже докладывал…

— Что касается вас, молодой человек, — торопливо перебил Гукасов, — дай вам бог. Дело опасное, но

благородное. Кто не рискует — не выигрывает, как говорят французы. Надо действовать, надо показать, как

выражаетесь вы, генерал, что мы живы, что жив русский дух… — Он посмотрел на часы: — Мои

соотечественники упрекают меня в том, что я, сохранивший благодаря своим способностям свой капитал,

отказываю в помощи разным благотворительным организациям…

— Язон Богданович!.. — воскликнул Мамонов.

— Подождите, я — человек деловой. Беженцев много, я один. Я думаю, что каждый доллар, который я

даю вам, генерал, вашей группе принесет пользу не отдельному человеку или, скажем, семейству, а всей нашей

дорогой родине. Я прежде всего русский человек. С моими средствами я сам, мои дети и мои внуки могли бы

спокойно жить… Но я исполняю свой гражданский долг, а вы исполняйте свой воинский… И мы будем

молиться за вас, молодой человек…

Гукасов надел левую перчатку и встал.

— Я представил вам Михаила Николаевича именно для того, — с некоторым смущением заговорил

Мамонов, — чтобы вы убедились… Подготовительный период кончился и мы приступаем…

В эту минуту загремели кольцами и как в театре распахнулись драпировки, появились князь Карачаев,

Леля с кофейником на подносе и Нико.

— Обижаешь меня, Язон Богданович, аллахом клянусь, обижаешь меня…

— Что делать, князь, сам понимаешь, дела. В другой раз, князь, в другой раз…

Шуршащий кредитный билет мелькнул в воздухе и пропал в широком рукаве черкески Карачаева.

— Барышня, на минуточку, — продолжал Гукасов, повернувшись к Леле, — позвоните в среду или в

пятницу, от четырех до пяти мне в контору Элизэ 23-70, — и потрепал ее по щеке. — Может быть, повеселимся.

Мамонов и Печерский встали. Господин Гукасов взбежал на площадку лестницы.

— Желаю вам успеха, полного успеха, молодой человек! До свидания, господа.

— Ну-с, так, — сказал несколько обескураженный Мамонов, — поскольку мы в одиночестве, я должен

серьезно поговорить с вами, Миша. Я навел справки, я кое-что знаю о вас, и к сожалению… Эти истории с

казенными суммами… Впрочем, оставим.

— Именно, оставим это, — несколько странным тоном сказал Печерский. — Потому что если я

припомню некоторые страницы из вашей биографии…

— Мы, прежде всего, политические деятели, а затем люди. Кто-то, кажется Наполеон, или Талейран,

сказал, что наше дело нельзя делать чистыми руками, — мечтательно произнес Мамонов.

— Ваше превосходительство, — с угрюмой откровенностью перебил Печерский. — Вы полагаете, что я

рожден быть шулером, альфонсом и чорт знает чем… Может быть, я смотрю на эту поездку, как на искупление,

как на подвиг.

— Верю, Михаил Николаевич, — заторопился Мамонов, — на этом мы и кончим. Завтра вы

ознакомитесь с инструкцией. Затем явки, пароли, шифры. Вы понимаете, насколько это важно. Мы отдаем в

ваши руки преданнейших, мужественных людей по ту сторону границы. Нет ли у вас личных связей?

— У меня в России жена. Святая женщина.

— Хорошо. На этом пока кончим.

Мамонов встал и протянул Печерскому руку.

— Значит — завтра.

Печерский медленно допил рюмку и взял со стола потухшую сигару. Сигару ему дал Гукасов и

Печерский внимательно посмотрел золотую, бумажную ленточку, ярлычок на сигаре, щелкнул языком и

подумал вслух: “Анри Клей. Гаванна. Вот стерва…”. Затем бережно спрятал сигару в бумажник. Вошел

меланхолический Нико с подносом и убрал рюмки. Он поднял бутылку, посмотрел на свет и сказал мимоходом:

— Слыхал, “Чикаго” закрыли?

— Вранье.

— Какое вранье — я сам был. Человек застрелился — полис криминель закрыла. Есть новое место

“Вальпорайзо”, на рю Виктуар. Рулетка, макао, бакара. Средняя игра. Заходи ночью — покажу.

— Нема ниц, — коротко сказал Печерский.

Пробежала Леля и крикнула:

— Князь зовет! Гости в пятой сакле!

— Погоди, — вдруг окликнул Печерский и поймал Лелю за локоть. Она посмотрела круглыми, серыми,

на выкате, глазами.

— Дай сто франков! — сердито сказал Печерский и взял у нее из рук сумочку. Она смотрела на него, не

мигая, жалко и растерянно, полуоткрыв рот. Печерский нажал замок, открыл сумочку и взял кредитный билет.

— Все? — вдруг спросила Леля.

Печерский взглянул на нее, как бы вспомнив, поцеловал ее в лоб и, слегка толкнув ладонью, отвернулся.

Он неподвижно стоял перед зеркалом, пока не услышал шорох шелковых шальвар и деревянный, удаляющийся

стук каблучков по ступеням. Тогда Печерский спрятал деньги в карман, поправил галстух и побежал вверх,

легко прыгая через три ступеньки.

— Ва, — сказал не удивляясь Нико, — ва, ай молодец!

V

Будильник покачнулся, коротко затрещал и выдохся.

Павел Иванович поморщился, зашевелился, но не открыл глаз. Не разжимая век, он как бы видел

знакомый пейзаж за окном, нагроможденные до горизонта высокие, горбатые кровли и высокую, железную

дымовую трубу, делившую этот пейзаж вертикально надвое. Будильник слабо тикал у изголовья постели. В

коридоре капало из водопроводного крана, и капля за каплей стучала в чугун раковины. За тонкой, деревянной

перегородкой, зазвенела сетка кровати. Человек перевернулся и его спина зашуршала о перегородку, рядом с

Александровым.

— Морис, — сказал человек за перегородкой. — Ты спишь?

— Нет, — ответил звонкий, мальчишеский голос.

— Проклятая привычка. Я просыпаюсь в шесть часов, ни на минуту позже. Это просто обидно в

праздник.

— Попробуй уснуть, дядя.

— Спасибо за совет. Меня не переделаешь.

Александров все еще лежал на спине. Он открыл глаза и с отвращением и скукой рассматривал грязно-

пестрые обои, хрупкий столик с невымытой посудой, всю маленькую, узкую, чердачную комнату со скошенным

потолком. Еще четверть часа он неподвижно пролежал на спине. Тикали часы и сквозь стекла в комнату бился

уличный шум — разноголосые автомобильные гудки и длительный гром грузовиков. Надо вставать.

— Русский уже ушел? — спросил голос за стеной.

— Вероятно. Он уходит в начале седьмого.

— Даже сегодня?

— Сегодня тем более.

— Но сегодня-праздник.

— Не для каждого, дорогой мой, не для каждого.

— Марсель сказал, что у них никто не работает.

— Русские будут работать.

“Русские будут работать”, шопотом повторил Александров. “Русские будут”.

Он с силой поднял голову от плоской, сбившейся подушки и сел на кровать.

— Он — у себя. — Сказали за стеной.

— Слышу.

— Дядя Поль, — спросил, кашлянув Александров. — Сегодня вы дома?

— Нет, — ответил голос за стеной. — Я и Морис едем в Иври.

Александров протянул руку и взял вытертые, бархатные штаны. Затылок Александрова был налит свин-

цом. Серая муть плавала перед глазами и челюсти были точно сжаты тисками. Он вернулся в четыре часа утра и

спал только два часа. После преферанса у Киселевых весь остаток ночи ему снилось одно и то же — номер в

скверной гостинице, облако табачного дыма и засаленные, помятые, с загнутыми уголками, карты.