всего, что здесь бедность не скрывали как в Польше, наоборот, бедность выглядела очень независимо и гордо.

В ресторанах Печерский заметил и запомнил грязноватые скатерти, плохо вымытую посуду и грязные

фартуки официантов. Все это злило и вместе с тем радовало Печерского, он радовался, когда видел небрежность

официантов, грубость продавцов, радовался, когда встречал пьяных, нищих и проституток. Все это разжигало

его ненависть и злобу к этому городу и стране и укрепляло в его решении. Даже дети в красных галстухах

распаляли его злобу. Однажды он увидел эскадрон кавалерии на сытых и гладких конях, услышал военный

марш и долго не мог понять чувств, которые боролись в нем. Он сразу оценил и одобрил всадников и коней и

смотрел на них без особой недоброжелательности, но с некоторой завистью. Зависть обратилась в ненависть и

злобу, от которой начинаются перебои сердца, и во рту горечь и желчь. Затем он решил не отвлекаться, не

раздражаться и действовать как советовал в Париже Мамонов, с холодным расчетом, осторожностью и

вниманием к мелочам. Он не торопился с явкой, в инструкции было сказано, что надо прежде всего убедиться в

том, что за ним не следят. Он оставил некоторые пустяковые бумаги и записки в ящике стола, отметив

карандашом их расположение. Он разместил вещи в чемодане так, чтобы сразу можно было заметить, если бы

кто-нибудь рылся в вещах. Никто не тронул ни его бумаг, ни вещей. Коридорный и горничная не проявили ни

внимания, ни любопытства к Печерскому. Из конторы Печерскому вернули удостоверение личности. Документ

был хорошо сделан и не внушал подозрения, — “член профсоюза, уполномоченный Саранского кооперативного

склада, Семен Иванович Малинин”. Тогда Печерский решил итти на явку к “Серому”. “Серый” — человек, на

которого полагался Мамонов, “наш мужественный и смелый единомышленник”. Но прежде чем итти к

“Серому”, Печерский решил использовать письмо Татьяны Васильевны Поповой, письмо матери Лели. Адрес

был такой: “Москва, Арбат, Николаю Васильевичу Мерц”. Номер дома Татьяна Васильевна не знала. Печерский

поискал в справочнике “Вся Москва” и в алфавитном указателе нашел: “Мерц Н. В., профессор, инженер,

начальник Н-ского строительства”, телефон и подробный адрес.

— Оч-чень хорошо, оч-чень хорошо, — дважды вслух сказал Печерский и захлопнул книгу. Он позвонил

по телефону и услышал женский голос.

— Вас слушают. Кто говорит?

— Можно Николая Васильевича? По личному делу, товарищ, — твердо сказал Печерский. — У меня

письмо Татьяны Васильевны Поповой.

— Николай Васильевич будет в восьмом часу. При ходите.

— Я имею честь… — начал Печерский, но услышал короткий, легкий треск и понял, что положили

трубку.

В семь часов вечера он подходил к новому, недавно отстроенному дому. На лестнице пахло сырой

известкой и масляной краской. Печерский посмеялся над квадратными окнами и незатейливыми казарменными

кубами фасада. Он поднялся на третий этаж, нашел квартиру и позвонил. Смуглый, как цыган парень, с

черными как тушь, подстриженными усами, открыл дверь Печерскому. На коричневой суконной рубашке

серебром и алой эмалью блестел орден.

— Товарищ Мерц назначил мне… — начал Печерский. Парень не дослушал и повернувшись спиной к

Печерскому пошел по коридору. По тому как он шагал по коридору, как держал голову, Печерский угадал

бывшего военного.

— Идите в кабинет, — сказал не оглядываясь парень, открыл дверь слева и прошел дальше. Печерский

вошел в небольшую комнату, стены которой состояли из книжных полок. Чертежный стол и маленькое бюро

занимали две трети комнаты. На столе лежала груда раскрытых английских и немецких книг и связка картонных

и жестяных трубок — футляров для чертежей. Во всем, однако, был порядок и чистота. На корешках книг не

было пылинки, цветные карандаши и перья лежали на столе разноцветным полукругом. Печерский осмотрелся

и увидел, что в комнате не было ни одного стула. В узкой щели между полками он нашел дверь. Он решил

попросить стул, но прежде чем войти в соседнюю комнату в некоторой нерешительности он остановился на

пороге и услышал женский и мужской голоса. Женский голос показался ему знакомым.

— А что если я подойду к нему и скажу: “Николай, дело в том, что Митин мой любовник”. А вы стоите

тут же рядом как пень и думаете. Вот он расстроился, а у нас два заседания и доклад, и как он доклад будет

после этого делать… Вообще вы боитесь…

— Ничего я не боюсь, — услышал Печерский и понял, что это говорил цыганского типа парень, который

открыл ему дверь, — ничего я не боюсь, что ты путаешь. Если бы не всякие обстоятельства, взял бы я его за

руку и сказал: “Так мол и так, я ее люблю. Не поминайте лихом”. Только и всего…

В эту минуту затрещал короткий и резкий звонок. Печерский отступил на шаг от двери. Кто-то вышел в

коридор, открыл входную дверь и сказал вполголоса:

— Николай Васильевич, вас ждут в кабинете.

— Почему в кабинете? — спросил другой глуховатым, ровным голосом. — Там чертежи и бумаги.

Совершенно напрасно в кабинете.

— Я все запер.

Печерский успел отойти к окну и присесть на подоконник. В комнату вошел невысокий, седой и бритый

человек в белоснежном воротнике и синем галстухе, очень аккуратно, даже с некоторым щегольством одетый.

— Товарищ Мерц? Николай Васильевич? — наклоняясь вперед, спросил Печерский и подумал не

слишком ли часто он, Печерский, употребляет слово “товарищ”.

— Здравствуйте. Давайте сядем, — сказал Мерц, но увидел, что в комнате нет стульев, присел на

подоконник. — Вы от Татьяны Васильевны? Когда вы ее видели?

— Недели две назад, Николай Васильевич. У них все попрежнему.

Печерский достал из бумажника письмо и отдал Мерцу.

— Собственно говоря, это не мне. Это — Ксане. — Прочитав адрес, негромко сказал Мерц.

— Я, так сказать, желал бы повидать Александру Александровну. Татьяна Васильевна кое-что просила

меня передать на словах…

— Да, сейчас… Ксана! — позвал Мерц. — А вы давно здесь, в Москве?

— С неделю… — ответил Печерский, услышал шорох и обернулся. Между книжными полками стояла

женщина.

Были летние, белесоватые сумерки. В комнате было серо и полутемно. Женщина показалась Печерскому

грубоватой и мужеподобной.

— Вот Ксана, — сказал Мерц, — вот гражданин Печерский. Он из Парижа. От Татьяны Васильевны и

Лели.

Она подошла к Печерскому и протянула руку.

— Здравствуйте. Ну, как мама?..

“Голос”, чуть не вскрикнул Печерский, “тот же голос, что рядом в комнате…” — подумал он. “Вот оно

что…”

— Татьяна Васильевна в отчаянии. Она писала вам. Никакого ответа, — быстро заговорил он, думая о

другом: “стало быть она и есть Ксана, жена Мерца, сестра Лели. Кто же Митин?” — И Леля, то есть, Елена

Александровна тоже, — продолжал он, — она очень беспокоится. Она умоляет вас написать.

— О чем же собственно писать? — спросила Ксана, подошла ближе и взяла из рук Мерца письмо. — О

чем писать? — Теперь Печерский рассмотрел ее, она была высока ростом, стройна и женственна. Прямые,

светло-золотые стриженые волосы, высокий лоб, ровный нос и как бы припухшие розовые губы. “Да, не

Лелька, не пиголица, похожа на казачку, хороший, русский тип”, — подумал Печерский.

— В самом деле, написала бы. Подумают мое влияние, — сказал Мерц.

— При чем тут вы, Николай Васильевич… При чем тут вы?..

“Голос приятный и рот… Особенно рот… А кто же Митин?.. Тот цыган, что ли?.. Вот оно что…”

— Десять лет не шутка. Я и не знаю что им писать. Уж очень они старомодны. Леля пишет какую-то

чепуху о скачках в Довиле. Мама о панихиде на могиле отца. Да и могилы, вероятно, никакой нет —

спланировали, кажется, так это называется…

— Простите, мне не совсем удобно, — осторожно вмешался Печерский, — все-таки Татьяна Васильевна