— Мрак, — прошептал Александров, — мрак.

Он опустил голову на подушку. Скошенный потолок с желтыми подтеками вдруг сдвинулся в сторону и

зарябил мелкой рябью. Александров закрыл глаза и опять услышал сырой, ноющий голос мадам Киселевой.

— У нас говорят, что вы отпали от православия, — что вы чуть ли не масон. Ваша рука, Павел

Иванович…

— Пасс.

И опять он увидел желтое, высохшее лицо Киселевой и лысый, восковой череп генерала Киселева,

красные распаренные лица игроков и мятые, с загнутыми уголками, карты… Затем все расплылось и пропало и

дальше был тяжелый и душный сон. Будильник тикал у изголовья и часы показывали десять, когда Павел

Иванович снова открыл глаза. За стеной было совсем тихо. Уличный шум бился в окно и сотрясал комнату.

Павел Иванович вскочил, взглянул на часы и, зажмурив слипающиеся веки, оделся ощупью. Одиннадцатый час.

Он опоздал в мастерские. Прогул в такой день, когда каждый русский на счету, когда работают только

русские. Как можно объяснить? Болезнь? Кто поверит. Почему именно в этот день, почему первое мая, когда

русские сами вызвались работать вместо обычной ночной смены. Он запер комнату на замок и побежал по

узкому коридору, похожему на полутемные переходы палубы третьего класса на океанском корабле. Каждый

этаж дома состоял из одиннадцати комнат-кабинок. В каждом этаже пахло светильным газом, кухней и

маргарином. Он сбежал по узкой, темной деревянной лестнице и из сырости и мрака старого, осевшего дома

вышел на улицу.

Небо сияло над ним глубокой и трогательной голубизной и чуть светлело по краям, у горизонта. В

воздухе была мягкая теплота и, вместе с тем, прохладная свежесть, как бы от дыхания океана. Газолин

автомобилей, испарения бензина не успели убить нежную, прозрачную зелень деревьев. Солнце дробилось и

пылало в эмали машин, в спицах велосипедных колес и в зеркальных витринах.

Александров шел под каменными арками окружной железной дороги. Тени арок ложились правильными

полукругами на асфальт мостовой, арки уходили вдаль, в перспективу и Александрову казалось, что ему

пятнадцать лет, что он идет по длинному, согретому солнцем коридору гимназии и что в его жизни все еще

можно изменить и начать по-новому.

В маленьком ресторане, на углу улицы, он увидел Поля и Мориса. Они завтракали. Поль был в

белоснежном воротнике и вишнево-красном галстухе. Он был гладко выбрит, седые пышные усы были

аккуратно подстрижены. Серая, мягкая шляпа лежала на стуле перед ним.

— Добрый день, — сказал Поль и убрал шляпу. — Вы где работаете сегодня?

— Я проспал.

Поль подмигнул племяннику, допил светло-золотистое вино и вдруг засмеялся, обмахиваясь салфеткой,

как веером.

— Что же вы скажете в мастерских?

— Не знаю.

— Русские сами вызвались работать, а вы не пришли.

Морис повернул к Александрову острую, румяную мордочку и сказал:

— Сегодня нельзя работать. Сегодня первое мая.

— Послушайте, мсье Павел, — сказал Поль, поднося ко рту свежую, политую уксусом и маслом, зелень

салата. — Послушайте меня. Вы работаете почти пять лет. Не знаю, кем вы были у себя на родине, но здесь вы

заслужили эту вытертую, промасленную блузу и штаны. У вас настоящие рабочие руки, вы получаете те же

двести франков в неделю, что и я. И хозяина вы любите ничуть не больше, чем я. Ваши приятели белые русские

решили работать сегодня. Это вызов нам, вызов нам, но чорт с ними. Если вы не пошли за ними потому, что у

вас под вашим кэпи есть мозги — поздравляю вас. Идите до конца. Возьмем метро и поедем вместе в Иври на

митинг. Или вы боитесь?

— Не знаю… Не думаю… — вяло сказал Александров.

По тротуару, парами как институтки, прошли восемь затянутых в узкие мундиры полицейских. Они

остановились как бы в раздумьи на перекрестке.

— Я надел новый костюм и шляпу, — вдруг развеселился Поль, — будет жарко, если они сунутся на

митинг.

— Они сунутся, — убежденно подтвердил Морис. — Помнишь, в прошлом году…

Поль расплатился и встал.

— Прощайте. Подумайте. Никогда не поздно сообразить, где правда. Не так ли? Конечно, вам трудно. До

свидания.

Они ушли и Морис старался шагать в ногу с дядей Полем.

Еще несколько мгновений Александров сидел неподвижно и рассеянно смотрел в небо. Хозяин за

стойкой вопросительно взглянул на него. Александров встал и медленно пересек улицу. У станции подземной

дороги он остановился. Взвод республиканских гвардейцев проходил по площади. Медь пуговиц, сталь оружия,

лакированные белые пояса нестерпимо сияли на солнце. Александров медленно спустился по ступеням под

землю. Он взял билет и вышел на платформу подземной дороги. Под землей была сухая и прохладная ночь.

Электрические огни отражались в фаянсовых плитках тунелей. Метром ниже платформы проходили тройные

линии рельс, тускло светились на закруглениях и уходили в темную пасть тунеля.

— Как же быть, — устало думал Александров. — Как же быть? Он не совсем прав, но, может быть, и я не

прав. Я давно чужой Киселевым, Мамоновым, однополчанам, спекулянтам, комиссионерам, банкирам, ка-

батчикам. Дорогие соотечественники, я чужой, но разве я свой для дяди Поля и Мориса и для русских Морисов

и Полей, в России. Я был офицером, носил погоны и темляк, но с этим кончено навсегда. Теперь на мне кэпи и

бархатная блуза и руки у меня в копоти и мозолях. С кем мне итти?

С жужжащим гулом и сквозным грохотом, сверля воздух, подошел поезд подземной дороги. Юноши с

красными гвоздиками в петлице перекликались с девушками и смеялись так, как могут смеяться в Париже.

Запел рожок кондуктора. Хлопнули дверцы вагонов, поезд с места рванулся вперед и пропал в черноте тунеля.

Александров все еще стоял на платформе и смотрел на тройные линии рельс. Три стальных рельсы, по

средней бежит смертоносный ток. И он вспомнил, как на станции Трокадеро, в двух шагах от него, молодая

женщина бросилась на рельсы, как ее скрутило, охватило лиловым огнем и подбросило и вокруг запахло

палеными волосами и горелым мясом.

И вдруг он понял, что рельсы неудержимо притягивают его. Он вздрогнул, съежился, и повернулся к ним

спиной. Под землей была ржавая духота и ночь, с которой слабо боролось электричество. На земле, над ним

было солнце, зелень и алые гвоздики.

Куда же итти рабочему завода Ситроэн, бывшему полковнику Александрову? Куда?

VI

Четвертый день Печерский в Москве. Он ходит по московским мостовым и дышит московской пылью.

После Парижа странно, что вокруг говорят по-русски и почти все одеты в блузы с отложными воротниками,

грубые ботинки и сандалии. Правда, встречаются молодые люди в диких вязаных жилетах и полосатых

галстухах, девицы в линялых шарфах и розовых чулках, но разве могут здесь понимать грань между элегантной

эксцентричностью и грубым, дикарским вкусом. Какое падение, какой мрак, после Больших Бульваров.

В первый же день Печерский купил себе кэпи и блузу с отложным воротником. В чистом, но неудобном

номере гостиницы он долго рассматривал себя в зеркале и с удовольствием заметил, что отличается от тысячи

людей в толстовках и кэпи, которых он встречал на московских улицах. В сотый раз он рассматривал голубые,

бесцветные глаза, выдвинутые скулы, лысеющий череп и неуловимую презрительную гримасу у губ. В общем

он был доволен тем, что он не похож на москвичей, что он чужой в Москве. На улицах он радовался тому, что

извозчики одеты в рваные армяки, и совсем жалкий вид имеют ободранные извозчичьи дрожки. И это после

затора великолепных машин на площади Оперы. Печерский проходил мимо витрин магазинов. Зеркальные

стекла отражали презрительную гримасу гражданина Печерского. Все вокруг выглядело бедно, но удивительнее