15 августа. Седов предложил мне вчера пойти прогуляться, взглянуть с Панкратьева острова на состояние льдов. По дороге мы обращали внимание на каждую дырку и трещину во льду.

— Смотрите, весь лед разъеден. Стоит подуть крепкому встоку — вынесет в море одним духом!

Такими фразами утешали мы друг друга, но чем дальше подвигались, тем мрачней становились мысли. Лед разъеден, но не поломан. Пловучий лед начинался в том же месте, где и зимой была полынья. Но и там лед сплочен, пробиваться кораблем очень трудно.

Едва вернулись на «Фоку», заметили возвращающихся штурмана и Визе. Свежие новости. Партия капитана вышла, наконец, 7 августа — об том гласил плакат в норвежской избушке [78].

15 августа. Годовщина отправления, вернее, прощания с близкими. По этому случаю праздничный пирог с медвежатиной, медвежьи почки и прочие изысканные блюда.

Седов в большой речи благодарил всех, указывая, что и незаметная работа каждого в своем деле становится видной в общем результате. А результат работы этого года таков: по пути к далекой еще цели мы за один год сделали работу, достойную специальной большой экспедиции. Именно: исследовали северный остров Новой Земли, уничтожив почти все белые места ее карты, и разрешили загадку внутренней части земли.

Достал новую тетрадь для дневника. Предыдущую я начинал словами: это тетрадь солнца, — следовало бы в начале этой поставить «вторая — тьма». Да, солнце уходит: эти строки пишутся уже при свете свечи. Как торопится прийти сюда ночь! Ночи настоящей еще нет, но предчувствие ее ощущается. С каждым днем гаснут краски, что ни сутки — раньше замечаешь сгущение сумерек. Через два месяца, торжествующая — вступит в свои чертоги. Будет рисовать узоры сугробов, петь бесконечные песни.

Неужели вторая ночь застанет нас на том же месте?

Все приготовлено к плаванию. Эти недели решат нашу судьбу. Жизнь в ожидании. Мы работаем, наблюдаем, думаем, сражаемся с медведями — вот внешние формы жизни. У каждого есть своя мечта. Мы пытаемся делать все для нее. А природа смеется над нашими стремлениями.

И общая мечта всех плыть дальше на север зависит ныне от ветра: если будет «веток» в течение ближайшей недели, мы поплывем. Нет — останемся еще на год здесь.

В двадцатых числах августа сумрак полночей еще не густ. Шумят еще ручьи, еще не отцвели совсем жалкие растеньица, и горы только на ночь кутаются в серую сетку тонкого инея. Тепло еще… Но чувствуется уже о эту пору веянье близкой зимы. Холодком тянет утренний воздух, на ночь совсем замерзают ручьи, а пресноводные озерки по бухте покрываются звонкой корочкой — совсем такой, как поздней русской осенью на заводях и прудах. Еще неделя, две — выпадет снег, лед окрепнет, и будет здесь зима.

Беда мореплавателю, задержавшемуся до этого времени в глубоком вырезе берега. Известно, что Ледовитый океан в иных частях свободен — иногда даже после прихода зимней тьмы, тогда как тесные проливы и бухты уже давно стоят. Выдаются годы — отдельные куски моря не вскрываются совсем. Таких случаев мы знали множество. Не обольщаясь, определяли положение ясно: если в течение ближайшей недели залив не вскроется, ему не вскрыться совсем.

Так думалось всем. Но радость всегда приходит нечаянно. Двадцатого августа ледяные цепи разорвались совсем неожиданно. Еще накануне мы заметили слабое движение в чашке пресной воды около корабля. Льдинки, плававшие там, заколыхались, как будто бы отдаленное волнение, чуть коснувшись нас, слабо колыхнуло эту чашку. Нечто подобное наблюдалось и ранее, никто не придал явлению особенного значения. И я, в тот день дежуривший, добросовестно отметив в журнале волнение льда, подумал тоскливо: «Где-то, не так далеко, вздымается зыбь широкого моря, режут ее свободные корабли — их капитаны вольны избирать свой путь!..»

Вахтенный Шестаков вошел в мою каюту задолго до срока наблюдений. Он разбудил меня и, стараясь сохранить солидный вид старого помора, которого ничем не удивишь, доложил:

— Лед в бухте ломаться зачал.

А улыбка сорвалась. Пред тем насупленные брови заползли на половину лба, и раскололась безусая физиономия, — вместо баса юношеским тенорком вылетело:

— Ну и занятно!

Не было еще четырех утра. В безветрии, просекая жидкий туман, моросил дождь. Из-за мыса мягким ворчанием несся ровный гул, — не то совсем далекий гром, не то грохот прибоя, — за мглою тумана что-то происходило. Гул усиливался, близясь, окружал корабль и нарастал. Со всех сторон, разрезая туман серыми и изумрудными штрихами, черкали трещины. Одна — выстрелом порвала лед под самым форштевнем [79] и, сразу же превратившись в канал шире метра, дальним концом скрылась в мути тумана. Весь лед грузно колыхался — тихий воздух все полней насыщался хряском и шуршаньем льдин, трущихся своими краями. Две собаки, отрезанные от корабля, с испуганным лаем и повизгом метались из стороны в сторону, отпрыгивая от расщелин, разверзавшихся всюду.

Пока я производил метеорологические наблюдения, картина зимовки резко изменилась. Трещины расширились, их пересекли новые. Некоторые льдины, развернувшись, поплыли, другие повернулись, и равнина вокруг «Фоки», так изученная за год во всех мелочах — с тропинками, с остатками построек — разъехалась, приняв подобие составной картинки, тронутой шаловливой ручкой ребенка.

Наши молодцы спали крепко: гул вскрывавшегося залива поднял одного только Лебедева. Записав отсчеты инструментов, я разбудил Седова и штурмана. Что за веселая суматоха поднялась на «Фоке»! Один за другим выскакивали люди в одном белье или в куртках и фуфайках, натянутых наскоро. — Где вспоминать про штаны при таком важном событии! Была бы шапка на голове!

Шире раздвигался лед. Туман поредел — определилось ясно: все проливы и бухты поломаны, от мыса Обсерватории — широкий канал.

Будь все в сборе, а котлы под паром, «Фока» одним духом прошел бы по этому каналу до Крестовых островов; за островами виднелось море. Недосчитывались Павлова: он с вечера ушел обследовать отдаленнейшую часть полуострова. За бродягой геологом отрядили Визе; тем временем Седов отдал приказание поднять пары.

Сладок земледельцу дух унавоженной нивы на первой борозде, художнику — аромат готового холста. Спросите еще моряка, что чувствует он, заслышав после долгой зимы запах пара и гретого машинного масла?

К полудню «Фока» уже вздрагивал; котлы кипели. Все на борту: собаки, медведи, приборы и шлюпки. На знаке зимовки у Михайловой Горки оставили записку. К вечеру вернулись Павлов и Визе. Все готово — можно в путь. В восемь часов заработала якорная ледебка.

— Цепь чиста-а-а! — донесся голос бакового. — Якорь готов!

Динь, динь, зазвенел в машине телеграф; ответили, — готово! Вода пенным потоком хлынула на лед за кормой…

Нелегко освободиться от льдин, сжавших борта, — за год их толщина достигла почти четырех метров. «Фока» не меньше получаса рвался из тесных объятий; наконец, одна из «брюнеток», густо заваленная грязным винегретом из всяческого мусора, подалась в сторону. Корабль протиснулся в узкий канальчик, дальше пошел ходом, расталкивая обломки свежеомытых льдин.

В этот вечер «Фока» прошел не больше мили: повстречались крупные ледяные поля, спустился туман, пришлось остановиться. Весь следующий день мы дрейфовали со льдом недалеко от зимовки и едва не попали на камни у мыса Обсерватория. Только 24 августа подул желанный «веток». «Фока» поплыл вместе с потоком льда от матерого берега. Пред закатом солнца «веток» засвежел; полосы льда одна за другой уходили в море. К темноте и нас подхватили паруса, вынесли на свободную воду. Мы плыли по морю совершенно свободному недолго. Пред рассветом натолкнулись на густые льды, граница их почти на таком же расстоянии от берега, как в предыдущий год. Седов повернул на юг, — он решил на этот раз вступить во льды только на меридиане мыса Флоры. Путь по нему считается самым надежным для достижения Земли Франца-Иосифа. Мы зашли еще на остров Заячий, чтоб устроить в норвежской избушке склад провианта [80], затем поплыли к югу, чтоб обогнуть льды, тянувшиеся до полуострова Адмиралтейства [81].