Из дневника 27 августа. Опять в плавучих льдах. Вступив в лед около 75°20′ с. ш., шли до позднего вечера почти без задержек. Теперь ночуем в полынье. Ясная, освещенная кровавой северной зарею ночь. Полный штиль. Встают у борта иголочки и укрывают воду тончайшей прозрачной сеткой, — ее даже не видно. Нужно, чтоб лед чуть-чуть передвинулся — тогда в местах разрыва проползает по полынье белая ниточка. Выстанет тюлень — останется белое кольчико.

28 августа. С утра пробивались довольно успешно, — лед не очень сплочен. Но ясно: дальше на север — все плотней и толще пластины, выше — торосы. Легкий морозец; иногда приходится идти каналами, покрытыми плотной коркой молодого льда. В таких местах «Фока» ползет подобно мухе, попавшей в соус. На палубе тогда угрюмое молчанье, его прерывают только сердитые выкрики команд да непрерывные звонки в машину: «назад — вперед — назад».

В самом деле веселиться не от чего: ледяной пояс только начинается, а топливо уже приходит к концу. Если изрезать на дрова баню, то ее вместе с плавником хватит на трое суток. Мы же, пробыв во льду чуть не двое суток, не достигли еще и прошлогодней широты. Но, как и в прошлом году, отдельные пластины смерзаются в поля, оставляя все меньше каналов. Мы ждем перемены, через подзорную трубу высматриваем с бочки, нет ли лучшего пути, но не видим ничего утешительного. Куда ни взгляни — одна картина. По горизонту — марево белой безбрежной пустыни, в сеть редких каналов вкраплены лужицы и полыньи. Вблизи — горы изумрудно-белых чудовищ-льдин. Они не знакомы ни с жизнью, ни с теплой водой, капризно вылепленная поверхность чиста: ни следов зверей, ни кусочка грязи. Только после прохода «Фоки» остаются черные следы борта и измочаленные щепы. И в дополнение к картине — «Фока». Он бьется из последних паров, коптя последним мелким углем, вырывается из одного канала, чтобы застрять в конце другого. На мостике несколько черных, ничтожных в великой пустыне фигурок. Они напряженно следят, насколько их путь отклоняется от показываемого стрелкой, и сколько пройдено за час.

29 августа. Полуденные наблюдения 77°1′ с. ш. Ясный день. Морозит. С утра встретились мощные льды. Все каналы под толстой коркой. Наше положение таково: до мыса Флоры 157 миль, до южной границы льдов 75 миль. Топлива осталось на двое суток [82]. Если впереди лед такого же характера, — все наши стремления к северу обречены рассеяться с дымом последнего полена под котлом. Двигаясь прежним ходом, мы остановимся немногим далее половины пути, и, если не придумаем особо-чрезвычайных мер, вмерзнем в плавучий лед. Истине нужно смотреть в глаза.

Вел разговор с Седовым о нашем положении. Меня, как дежурного по кораблю и человека Седову наиболее близкого, остальные члены экспедиции просили передать ему их мнение, что борьба со смерзающимся льдом может окончиться дрейфом во льду, — к нему «Фока» совсем не приспособлен.

Разговор произошел в то время, как «Фока» начал резать лед, образовавшийся за ночь. Кругом простиралась пустыня — жуткая бесконечностью и мертвой, грозящей тишиной. Георгий Яковлевич сказал мне:

— Нам нужна Земля Франца-Иосифа. На мысе Флоры Макаровым сложен уголь; если топлива не хватит — будем жечь судно: что же делать? Идти же назад, пройдя труднейшую половину, преступление. Да и назад путь не легче, чем вперед. Проклятые льды!

30 августа. Со вчерашнего вечера — более проходимый фарватер. Подул ветер, слегка расширил каналы, слабеющей машине помогли паруса. Скажу правду: утром настроение на корабле — царство угнетенности. Чудовища, именуемые топками, сожрали, наконец, и баню. Теперь в ход пошли разные доски и иной горючий хлам; пробуют ворвань тюленей. И ворвань превращается в пар! Если ее смешать с только что выгребенной золой, горит чудесно, — механик не нахвалится. Матросы тащат последние поленья, доски и всякий мусор. Трудно удержаться от мысли о будущем. Наверное с меньшей жалостью провожает разорившийся богач красивую мебель, любимые вещи, чем мы остатки топлива. — Вот на этом бревне можно растопить льду для питья на два добрых дня, а обрубки канатов, смоченных в машинном масле, должны прекрасно накаливать печки.

Да, настроение подавленное. На мостике, по временам, мне кажется, я как глазами вижу, что в груди Седова кипит и пенится… Держит упорно по компасу прямо на норд, не сворачивая ни на полградуса. Часто по пути небольшие льдинки — он режет их с наслаждением. «Э-э-э-х! Если суждено пройти, то пройдем!» Я любуюсь им, как образцом воли, да и вообще человека. Есть нечто в человеке, заставляющее всех зверей отворачиваться от его пристального взгляда. Это нечто в Седове выражено резко, подчеркнуто. Такая подчеркнутость — самое характерное в нем.

Под вечер ветер стал крепчать. Полыньи, очистившись от сала, стали проходимей. Физиономии повеселели. Вплоть до темноты мы шли отлично под парусами. В последний час лот показал семь узлов, — если так будет продолжаться, мы достигнем земли.

31 августа. Проснулся от возбужденных разговоров в кают-компании. О чем может быть такой горячий разговор; уж не землю ли увидели, не идем ли открытым морем? Едва я спустил ноги с койки, — сильным толчком меня повалило обратно, посыпались книги, зазвенело рядом в буфете, а в коридоре кто-то раздраженно заворчал: «Вот бьют! Так без головы останешься!» — Нет, об открытой воде говорить не приходится, колотим лед по-старому.

Увидели — не больше, не меньше — Землю Франца-Иосифа, тотчас же после восхода солнца. До земли не ближе семидесяти миль. Не верилось. Бывшие на мостике горячо доказывали, что прозрачностью воздуха и рефракцией [83] объясняется столь редкая видимость еще отдаленной земли. Мне-то до сих пор сомнительна эта прозрачность. Но в это утро нельзя было оставаться неверным Фомой.

Однако, нет сомнения, сегодня мы увидим Белую Землю. Главная преграда — позади. Во всех направлениях широкие каналы, все больше редеют льды. Попадаются айсберги — предвестники земли.

Вечером. И вот мы уже на Земле Франца-Иосифа. Невольно вспоминаются слова Нансена: «Так вот какая она! Сколько раз представлялась она мне в мечтаниях, и все-таки, когда ее увидел, она оказалась совсем иной». И я ждал увидеть нечто похожее на Новую Землю, но земля явилась не похожей ни на что виденное раньше. Она открылась в тумане-дымке. Мы долго не могли определить: облако ли застыло или высокие пологие горы поднялись за горизонтом над свободной водой. Наконец выделилось нечто, похожее на белый перевернутый таз, а сзади его — белые же горы с темными полосками у вершин. Так вот она, пятьдесят лет назад еще неведомая страна. Мы более года плывем к ней!

Позднее к вечеру мы опознали очертания берегов по карте.

Мне чудились давно какие-то тяжкие вздохи и всплески под бортом. Мы все наше внимание отдали показавшейся земле — звуки не доходили до сознания. Но, наконец, сильный всплеск под бортом и какое-то хрюканье заставили посмотреть туда. — Из чернильно-зеленого моря высовывались безобразные головы, вооруженные клыками. Большое стадо моржей, окружив корабль, долго сопровождало нас. По временам пасти чудовищ открывались, тогда с брызгами воды и пара вылетало мычание и хрип, похожий на хрюкание. Казалось, моржи, принимая корабль за особо-крупное животное, негодовали на появление дерзкого пришельца в заповедных местах.

— Еще две охапки рубленых канатов под котлы, еще полбочки ворвани!

— Верти, верти, Иван Андреич, догребай до Флоры, — кричит в машинный кап штурман. — Близко, близко!

Спускалась темнота. Бросили два якоря. С горы крепкий ветер: на берег ехать нельзя.

«Было или нет русское судно?»

Ночной шторм к утру улегся; первого сентября пасмурный, немного мглистый день. За исключением штурмана и очередной вахты мы съехали на берег все.

Никто еще не приставал к этим далеким берегам в такое позднее время: в начале сентября на этих островах уже зима. Еще плещется по припаю дымное море, — там можно увидать одиночек кайр и стайки запоздавших чаек, — но отойти от берега на сотню шагов — там зима настоящая. Коркой затянуты камни, снег затвердел, и появились застрюги.