— Я всегда считал тебя красивой женщиной, владычица, и самой умной на свете. Надеюсь, свой ум ты им тоже передала? Кстати, маленькая Антония прелестна — вся в мать и, кажется, более покладиста.

— Бедный Антоний! — вздохнула Клеопатра.

— Мама, — вмешалась Селена, произнося слова чистым внятным голосом. — Это — римлянин?

Казалось, Капит был слегка поражен, что она умеет говорить. Это удивило Диону — девочке было уже три года, и она болтала без умолку чуть ли не с пеленок. Рановато, мягко говоря, но Тимолеон рос таким же не по возрасту разговорчивым; болтливость была словно знаком отличия их рода.

— Да, — ответила Клеопатра. — Это римлянин.

— Он — наш отец? — потребовал ответа Гелиос, настроенный более воинственно, чем сестра, и вызывающе посмотрел на мать.

— Нет, — ответил Капит за Клеопатру. — Нет, юный господин, — увы! — я не твой отец. Твой отец в Антиохии и ждет, когда ты к нему приедешь.

— Я его не знаю, — заявил Гелиос, — и он должен сам приехать ко мне. Он — простой римлянин, а я — царевич.

Диона строго сдвинула брови. Клеопатра велела сыну замолчать. Капит же казался изрядно позабавленным.

— Но ты наполовину римлянин, а твой отец правит римлянами. Все-таки тебе следует отправиться к нему.

— Мы можем встретиться где-нибудь посередине, — опять вмешалась Селена. — Я буду рада увидеть папу. Он ведь бог, ты же знаешь. Он заставляет расти виноградные листья.

— Это верно, — засмеялся Капит и повернулся к Клеопатре: — Итак, они унаследовали и твой ум, и твою гордость. Антоний будет в восторге. Он никогда особо не жаловал послушания — ни в детях, ни в ком-то еще.

— Но, похоже, послушная жена ему по душе. — Клеопатра протянула к детям руки. Селена и Гелиос с двух сторон прижались к ней, с вызовом поглядывая на римлянина. Селена, казалось, была склонна доверять ему, но ее брату нужны были более веские доказательства, чем белозубая улыбка и несколько льстивых слов. Даже в столь юном возрасте он уже прекрасно был знаком с повадками придворных.

Но Гай Юлий Капит — это было очевидно — знал повадки и натуру царей и цариц не хуже, он развел руками и вздохнул.

— Наверное, тебе будет трудно его простить. Именно это причиняло Антонию невыносимые муки, было для него настоящей пыткой. Он был на волосок от того, чтобы отказаться жениться на этой женщине, но не видел другого способа сохранить мир — а Октавиан был настойчив и неуступчив. Вопрос встал ребром: либо Антоний женится на Октавии, либо Рим опять начнет раздирать гражданская война.

— На его месте я сказала бы: ну и пусть раздирает, пропади он пропадом, — ответила Клеопатра. — Правда, это было бы варварством. Но ведь со мной Антоний имел абсолютную власть над Востоком. Что по сравнению с этим кучка римских легионов?

— Ты права, владычица, римские легионы сами по себе не представляют особой силы, — спокойной отозвался Капит. — Но все же, как ты и сама говоришь, вам есть чем править вместе. Антоний зовет тебя к себе, чтобы напомнить об этом. Он не ждет немедленного прощения, но просит тебя понять, что толкнуло его на такой шаг. Ты могла бы поступить точно так же, если бы давление на тебя было столь же сильным.

— Сомневаюсь, — отрезала Клеопатра. — И на этот раз Антоний не заманит меня в свои сети. Пусть он сам приедет ко мне — или мы больше никогда не увидимся.

— Владычица, — возразил Капит, — Антоний предполагал, что ты ответишь именно так. Он примчался бы сам, прямо сюда, если бы это было возможно. Но дела в Азии слишком сложны, важны и неотложны. Он говорит… — Капит пригнулся к ней и понизил голос. — Он говорит, что останется на Востоке. Пока у Октавиана есть Рим, Антоний завладеет остальным миром. И он хочет, чтобы ты была рядом, когда это произойдет. Октавию он отослал к брату — ему надоела ее слащавость и повадки скромницы. Но развестись с ней он не может, потому что их брак — основа соглашения с Октавианом. Однако во всем остальном он фактически — твой муж и всегда им останется.

Клеопатра казалась непреклонной.

— Но разве я его жена? — спросила она риторически, ни к кому не обращаясь. — Не знаю, хотела бы я этого? Ни одна женщина не может прожить без мужчины, по крайней мере, так устроен мир. Но у меня есть прекрасное убежище для оставленной жены — мои дети. И чего ради я должна снова привязать себя к человеку, который с такой легкостью бросил меня и отправился прямиком на ложе другой женщины?

— Ради той незримой связи, которая есть между вами. И еще: вместе вы будете править миром.

— С меня довольно Египта, — холодно проронила Клеопатра. Но Диона почувствовала, что она колеблется и намеренно ожесточает себя, пытаясь сопротивляться. Царица была горда, а Антоний уязвил ее гордость. Ему будет легко получить ее назад. Но Клеопатра все же поедет к нему — притяжению силков трудно противостоять. Однако гораздо важней то, что она любила его.

«Бегемотина, бурдюк с вином, дубинноголовый мужик…». Царица не скупилась на ругательства с того самого дня, как он бросил ее ради Октавии. Но, предельно ясно осознавая ситуацию, она не могла отрицать, что этот мужчина затронул ее сердце, даже глубже, чем Цезарь. Великий император был холоден, умен и мудр. Любовь к нему можно было использовать, и Клеопатра делала это так же безжалостно и без сожаления, как и он сам. Антоний — человек гораздо меньшего масштаба — но с ним было намного теплее.

Лицо царицы смягчилось: чуть-чуть, всего лишь на мгновение. Но Дионе этого было достаточно, чтобы понять: владычица не устоит. Она позволит Капиту умолять и уговаривать ее в течение долгих дней, может быть, недель, но в конце концов согласится.

Клеопатра прибыла в Антиохию не затем, чтобы поразить мир великолепием и роскошью. Конечно, роскоши и великолепия было не занимать — иначе она не двинулась бы с места, но теперь Антонию отводилась роль соблазнителя; ему предстояло доказать, что он зовет царицу к себе не просто из практических соображений. Пока же она прибыла к нему не как любовница к своему возлюбленному — это был визит правительницы Египта к своему союзнику, который (при перемене ветра) мог превратиться во врага.

На сей раз Клеопатра не отправилась к нему на корабль, а велела отвезти себя в город на золотой повозке, в которую впрягли молочно-белых мулов. Она двигалась в сопровождении вооруженного эскорта; многочисленная свита, разряженная в парадные одежды и сверкающая украшениями, окружала ее. Цезарион ехал верхом подле повозки матери, одетый как фараон. Александр Гелиос и Клеопатра Селена ехали вместе с нею. Они и раньше часто сопровождали Клеопатру в поездках по всему Египту и сейчас сидели гордо и прямо, как и подобало царственным особам: слегка наклоняя головы в знак милости к толпам народа, сбежавшимся поглядеть на царицу.

Как и в Тарсе, в Антиохии Антоний поджидал ее, сидя на кресле, стоящем на возвышении. Это было продиктовано лишь величайшим доверием — ведь он рисковал подвергнуть себя унижениям и насмешкам — либо просто соображениями удобства: на этот раз он решил не терять времени понапрасну, Клеопатре же предстояло ждать своей очереди среди других посланников — она будет принята после послов Иудеи.

От иудеев быстро избавились — но не настолько быстро, чтобы это могло польстить ей. Когда Клеопатре наконец позволили приблизиться к возвышению — позволили, словно она была обычной просительницей, а не царицей Египта! — она пребывала весьма в несговорчивом настроении.

Царица дала страже знак отступить от повозки. Когда путь освободился, она встала, приняв руку своего диойкета, и вышла из повозки с грацией, свойственной ей с детства. Такой же грацией поражали и Гелиос с Селеной, хотя были еще очень маленькими. Гордо выпрямившись и держа детей за руки, она прошла короткое расстояние до возвышения, бесстрастно глядя Антонию прямо в лицо.

До какого-то момента он тоже пытался казаться равнодушным, но вскоре его лицо расплылось в улыбке. Он поднялся с достоинством, подчеркнутым тогой сенатора, и сошел вниз по ступенькам. Оказавшись с царицей лицом к лицу, он улыбнулся ей с высоты своего роста, такой маленькой рядом с ним, и с изумлением и едва сдерживаемым восхищением уставился на близнецов.