Неожиданно для самой себя она сказала:

— И все же мне их не хватает — несмотря ни на что.

— Их? Или его?

— Всех, — ответила Диона, с несокрушимым самообладанием, освоенным за долгие годы практики.

— Антоний снова в Азии, — обронила Клеопатра.

Новость не была такой неожиданной, как могло показаться. Диона уже давно гадала, упомянет ли об этом. Клеопатра. Ни для кого не составляло секрета, что вскоре после свадьбы триумвир покинул Рим и отправился в Афины, где поселился с новой римской женой. Оттуда он руководил казавшейся бесконечной войной с Парфией и правил Азией — сам, без Клеопатры. Все знали и о том, что Октавия родила ему дочь. Когда новость достигла Египта, Диона мгновенно решила: нужно постараться отвратить царицу от новых попыток обратиться за помощью к магии или от обыкновенного убийства. Но Клеопатра приняла известие с ледяным спокойствием, свойственным ей с того дня, когда Диона помешала призвать для расправы низших богов.

— Дочь для римлян, — сказала она, — не царица и не дитя богов, как у нас, а сплошное разочарование. А я дала ему сына. Пусть вспомнит о нем; дадим ему пораскинуть мозгами. Я могу и подождать.

Диона пораскинула мозгами намного раньше и еще тогда пришла к тому же выводу, что и теперь: Антоний вряд ли примет это во внимание. Разве что поначалу придет в ярость — и только.

— Антоний и раньше бывал в Азии, — заметила она. — Когда он или один из его генералов победил парфян — этого было вполне достаточно, чтобы обеспечить ему триумф в Риме. Однако тогда он тоже не свиделся с тобой, даже не послал хотя бы весточку.

— Но на этот раз, — заявила Клеопатра, — жены с ним нет. Он отослал ее домой. По слухам, Октавия опять беременна, и срок уже приличный; кроме того, у нее куча детей, за которыми нужно присматривать. Конечно, со всей этой возней она подустала, и он тоже — что говорить, им обоим досталось. Но все же… Антоний мог поехать с ней или оставить ее в Афинах и забрать туда детей — если бы хотел.

— Римляне покидают жен, когда им удобно, — сказала Диона. — Они поступают так с тех времен, когда Эней покинул Дидону в Карфагене[39].

Клеопатра покачала головой.

— Нет. Сейчас все будет по-другому.

Диона внимательно изучала ее взглядом. Царица никогда не была склонна к фантазиям, и предвидение не было ее даром. И все же она так уверена…

Диону не посетило ни одно видение, она не чувствовала никаких проявлений воли богини и, в сущности, сейчас была не более склонна к пророчествам, чем любая обычная женщина. Такое состояние очень беспокоило ее, хотя она не признавалась себе в этом, исподволь пропитывало ее голос раздражением и заставляло говорить более резко, чем ей было свойственно.

— Все лелеешь надежду, не так ли? Вздыхаешь и грезишь, как влюбленная девчонка! А если он никогда не вернется?

— Вернется. Вот приму ли я его — это уже другой вопрос.

— А почему бы не принять? — заявила в пику ей Диона. — Для твоей богини он бог. Его шатания по свету ничего не меняют.

— Люди называли Октавию ликом богини Афродиты, когда он правил вместе с нею в Афинах, — парировала Клеопатра. — Возможно, так оно и было. Но я — больше чем лик. Я сама богиня на земле.

— А он — бог, — не унималась Диона. В нее наконец вселилась некая сила, вещавшая голосом богини. Она взглянула поверх озера, поверх копошащихся, смеющихся детей на город, дремлющий в чаду зноя и палящего солнца.

— Смотри-ка! — воскликнула она уже другим тоном, но все с той же силой, запрещающей ей молчать. — Из города несется лодка. О боги! Да она просто летит!

Будь у лодки крылья, как у птицы, и тогда бы она не могла двигаться быстрее. Гребцы, казалось, не замечали изнурявшего зноя, что неудивительно, если им хорошо заплатили. На носу стоял мужчина в римских доспехах и с лицом римлянина. Вначале Диона приняла его за Квинта Деллия, который тогда приглашал Клеопатру в Таре. Но это был совсем другой человек, очень знатный и почитаемый; не посыльный Антония, но его друг, Гай Фонтей Капит, легко несший бремя своего благородного имени и приветствовавший Клеопатру улыбкой и галантным поклоном. Антоний снова призывал к себе царицу Египта.

На сей раз речь шла об Антиохии, а не о Тарсе. Это будет не единственным отличием, заметила себе Клеопатра.

— Стало быть, Антоний во мне нуждается, — вымолвила она. — Итак. Он пришел умолять. Удивительно, что он еще помнит меня.

Капит покачал головой и улыбнулся. Он был красивым мужчиной, как и Антоний, но с большим чувством юмора. Казалось, ничто на свете не смущало и не беспокоило его, даже холодный пристальный взгляд царицы и ее ледяные слова — возможно, они даже холодили его тело, закованное в тяжелые душные доспехи. Взяв кубок с вином, Капит уселся на нагретую солнцем скамью — палящие лучи пробивались даже сквозь навес.

— Он никогда тебя не забывал. Ни на минуту.

— Вот как? В самом деле? Даже на белых бедрах Октавии?

Капит даже не покраснел.

— Ах, она и в самом деле красавица! Я не стал бы тебе лгать. Но Октавия — смесь воды и молока. «Попробуй отрезать ножом воду», — однажды сказал мне Антоний.

— Положим, все эти годы ему это удавалось, — сухо заметила Клеопатра. — Сколько детей она ему родила? Двоих? Или троих?

— Одного, — ответил Капит. — Второй ожидается, если будет угодно богам. Ты же не можешь винить его за это? Мужчина делает то, что положено мужчине, а она поддерживает мир между ним и своим братом.

— От ее брата нетрудно избавиться, — отрезала Клеопатра. — И от нее, в сущности, тоже.

— Царица изволит быть слишком решительной и прямолинейной, — отозвался Капит. Он по-прежнему улыбался, но тон был твердым и безапелляционным. — Рим этого не позволит. Верь мне, владычица: Антоний думает о тебе беспрестанно с тех пор, как покинул Александрию. Политика держит его вдали от тебя и диктует ему линию поведения, чтобы сохранить союз с Октавианом. Но его мысли принадлежат только тебе. Каждый раз, разрабатывая очередную стратегию, он мысленно советуется с тобой. А будучи предоставленным самому себе, постоянно расспрашивает нас о тебе, гадает, что ты сейчас делаешь, и всем сердцем желает увидеть сына и дочь.

— Любопытно. Так что же ему мешало? Он мог увидеть их в любой момент, — иронично заметила Клеопатра. — Достаточно было просто приплыть в Александрию.

— Ты сама знаешь, что он не мог, владычица. — Капит прикрыл глаза ладонью, щурясь от солнца. — А дети здесь? Я сгораю от любопытства увидеть чудо Востока — Солнце и Луну, как ты их назвала; кстати, римляне, должен признаться, сочли это величайшей гордыней и заносчивостью.

— Очень мило. Впрочем, в этом я нисколько не сомневалась, — царственно ответила она и повернулась к служанке: — Ступай во дворец и вели приготовить детей, чтобы их не стыдно было показать людям.

Через некоторое время детей привели — с еще влажными после купания волосами, но должным образом одетых: Гелиос был в тунике, Селена — в египетских одеждах. Черные и золотистые локоны, карие и голубые глаза поразительно смотрелись рядом, а лица детей — одно белое, позолоченное солнцем, а другое — теплого смуглого цвета, потемневшее до терракоты — были удивительно похожи. У обоих был одинаковый разлет бровей, одинаковые, чуть крючковатые даже в столь раннем возрасте носы, одинаково решительные гордые подбородки. Они были истинными Птолемеями, но при этом необыкновенно походили на Антония и выглядели именно так, как должны выглядеть дети, рожденные быть царями.

— Отлично! — одобрил Капит, разглядывая их с головы до ног, и близнецы ответили ему тем же. — Лучше не бывает. Нет никакого сомнения в том, кто их родители. Ты рожаешь красивых детей, владычица.

— Как породистая, но некрасивая кобыла, — спокойно проговорила Клеопатра. — Красота у меня в крови. Так?

Капит рассмеялся. Ни язвительный тон, ни вызывающие реплики Клеопатры не могли поколебать его независимости и нарушить непринужденное доброжелательное расположение духа.