Немного о былом
Мои родители называли друг друга ласково: Илюша да Пелагеюшка.
— Как, Илюша, эту зиму прожить?
— А так… Живы будем — не помрем, Пелагеюшка. Подамся на шахты и Ванюшку с собой возьму. Пора уж…
— Господи, что ты, Илюша, надумал! — всполошилась мать.
О шахтах мать не хочет и слышать. В Юзовке живет ее сестра, тетя Елена, с сыном. Летом тетка побывала у нас в гостях, рассказывала разные страсти о жизни шахтеров: кого задавило обвалом, кто погиб от взрыва газа…
Мама умоляет отца не ходить на шахты и меня с собой никуда не брать.
— Обойдется, Пелагеюшка, — утешает отец. — Не мы первые, не мы последние. Спи…
Утром отец повел меня к купцу Козлову.
В нашем хуторе Кривая Коса, что на берегу Азовского моря, Козлов торговал мануфактурой и галантереей, лесом и рыбацкой снастью, а больше всего — хлебом. От его хлебных складов укатанная дорога вела к берегу. С подвод грузчики брали «на попа» уже развязанные пятипудовые мешки и по мостику несли к баржам, ссыпали зерно в трюмы. Все лето отец работал грузчиком на пристани, а заработков хватило только, чтобы вернуть Козлову прошлогодние долги. Когда сезонная работа на пристани кончилась и подошла зима, нужда снова погнала отца к купцу просить в долг продуктов.
Мы вошли в контору Козлова, и отец глухо сказал мне до боли обидные слова. Забыть их не могу до сих пор:
— Снимай шапку, Ванюша, становись на колени. — И сам, как подкошенный, упал на колени.
Долго вымаливал он у купца немного продуктов. Получили пуд подмоченного зерна да связку тощей воблы. Но отец и этому рад: уходя на шахты, мы хоть что-нибудь оставим матери и малышам (в семье кроме меня пятеро детей).
От Кривой Косы до Мариуполя сорок верст. Ушли мы на рассвете, а в полночь уже были на мариупольском вокзале. В первый раз увидел я железную дорогу, паровоз. Особенно запомнились надписи на красных товарных вагонах: «Сорок людей или восемь лошадей». В один из таких вагонов мы и забрались. Я забился в угол, свернулся калачиком и заснул под мерный перестук колес.
Ночью видел во сне море, родной хутор, всю нашу босоногую ребячью вольницу. Вместе со своими дружками Ванькой и Антошей Помазанами удил рыбу, ловко подсекая на крючок жирных бычков. Плавало их около свай моста великое множество. По мосту бегали грузчики с мешками зерна. Часть зерна попадала в воду. Тут и рыбам корм, и нам пожива. Домой принес много рыбы и сказал маме: «Вот! К купцу за милостыней больше не пойду!»
И еще снилось, что брат отца, дядя Андрей, берет меня на свой бот. Мы с ним так далеко уходили в море, что Кривой Косы даже не видать. А мне не страшно, потому что лучшего рыбака, чем дядя Андрей, нет на всем Азовском море.
— Ванюша, сыночек…
Что еще говорил отец, разбудив меня, я не слышал, оглушенный многоголосым ревом. Рассвело, гудки сзывали рабочих на шахты и завод. Выпрыгнув из вагона, я оглянулся и в страхе прижался к отцу: увидел огромные огненные языки над трубами коксовых печей. «Ад, истинный ад!» — вспомнил я рассказы тети Елены о шахтах, о Юзовке.
Тетя жила на Игнатьевском руднике. Мы взвалили на плечи котомки и прошли всю Юзовку от сенного базара до завода — длинную, мощенную булыжником улицу, которая называлась Первой линией, хотя других улиц в Юзовке вообще не было.
Тетя встретила нас приветливо. Слушая ее разговор с отцом, я понял, что все надежды на наше устройство она возлагает на сына. Ее Ефим на шесть лет старше меня. Я ни разу не видел двоюродного брата, но отец отзывается о Ефиме уважительно: парню восемнадцатый год, а он уже при ремесле и для семьи — надежный кормилец.
Явился Ефим вечером — шумный, веселый. Мне, как большому, протянул руку и, тряхнув чубатой головой, рассмеялся:
— Что ж ты, сазан азовский, раздолье свое покинул? Тут, брат, жирных бычков не половишь. Тут сам копченкой станешь. Хочешь быть копченкой?
Он опять рассмеялся, а я обиделся и отвернулся. Откуда мне было знать, что через несколько дней многие будут называть меня копченкой — прозвищем тех мальчишек и девчонок, которых нанимали на выборку породы из угля.
Моя первая получка ушла на покупку четверти ведра водки. Ее поднесли какому-то дядьке, и он принял отца откатчиком на шахту.
С малых лет я хорошо знал цену заработанной копейке. Был на шахте лампоносом, был коногоном. Дрессированная лошадь отзывалась на мою команду. Крикнешь: «Грудью» — и она сама толкает вагонетку для сцепки. С лошадью обращаться я умел, работа коногона мне нравилась, но очень боялся ночных дежурств на конюшне: ночью там кишели крысы…
Летом поехал домой. Никогда еще родное Приазовье не казалось мне таким ласковым, как в тот год. Урожай выдался на славу, и, немного отдохнув, я решил подработать на уборке хлеба. Семья снова бедствовала: отец подорвал на шахтах здоровье и вернулся в Кривую Косу.
Голубое небо у горизонта сливалось с бирюзовой далью моря. В бескрайней степи маячили копны золотистой пшеницы. Тихо, спокойно. И вдруг — крик: от хутора скакал всадник с развернутым красным флагом. Бабы заголосили — казак с развернутым флагом был вестником боевой тревоги.
Так я узнал, что началась «германская» война.
Война обезлюдила Донбасс, и я недолго пробыл коногоном. Уже к концу следующего года стал камеронщиком — машинистом на паровых насосах, откачивающих воду из шахт.
А потом пришла пора — призвали в армию Ефима. Старый мастер, обучивший его токарному делу, приставил к станку меня. Ему я сдал первую «пробу» — ось для угольных вагонеток. Наточил я этих осей немало…
Это была моя самая высокая и последняя гражданская специальность.
Над страной занималась заря семнадцатого года.
Вокруг все быстро менялось и будоражило воображение. Все митингуют, каждый тянет в свою сторону. Поди разберись!
Все прояснилось, когда с фронта вернулся раненый Ефим Бирюков. Я уже был не «сазан азовский», не «копченка», и двоюродный брат быстро растолковал мне, что к чему.
К Ефиму зачастили друзья. Был он затейником. Хорошо играл на мандолине, на гитаре. Но не это привлекало к нему шахтеров. От Ефима мы узнали правду о войне, узнали о большевиках, о Ленине.
Однажды рядом с механической мастерской, у лесного склада, появились два вагона с ящиками, полными винтовок. Их разгрузкой руководил старый токарь, что обучал Ефима, а потом и меня своему ремеслу. Ефима выбрали командиром.
На фронте Ефим был пулеметчиком. Он привез оттуда «Устав пулемета Максима». Я по картинкам вызубрил название всех частей «максима».
Настоящие пулеметы у нас появились, когда рабочие Берестово-Богодуховского рудника разоружили воинский эшелон белых за станцией Щегловка. Из шахтного двора привели лошадей. Я выбрал пару самых резвых, запряг их, и Ефим тут же распорядился:
— Будешь, Ванюшка, ездовым. Лошадь любишь, пулемет знаешь. Действуй!
В конце октября рабочий отряд шахтеров получил боевое задание — разоружить казаков, прибывших в Юзовку по вызову администрации завода. А через месяц мы дрались с казачьими сотнями есаула Чернецова. Разгромив их западнее Макеевки, рабочие отряды выступили против войск Каледина, и в Донбасс вернулись крещенные огнем, готовые к новым боям.
Заняв свои боевые места в первом самодельном бронепоезде, мы двинулись навстречу немцам.
Первая стычка с ними произошла в районе станции Чаплино.
Немцы кайзеровской Германии, которых я тогда увидел под Чаплино, мало походили на солдат гитлеровской армии. Но первое ранение в боях за молодую Советскую республику я получил от немецкой пули. И снаряд, насмерть сразивший под Амвросиевкой моего брата и друга, командира и учителя Ефима Бирюкова, этот снаряд был тоже немецким…
После ранения пришлось расстаться с шахтерским отрядом. Госпиталей тогда не было. Командир, заменивший Ефима, приказал оставить меня в селе близ Матвеева кургана, в доме батрака Подопригоры. Окрепнув, я подался в Таганрог, где жили родственники.
На рыбачьем пирсе таганрогского порта повстречал земляков. Они рассказали, как казаки пороли шомполами отца, как выбивали ему зубы, допытываясь, где старший сын. «Домой не ходи» — посоветовали мне. А я и не собирался возвращаться в Кривую Косу. Решение уже созрело: буду пробираться к частям Красной Армии.