Пожилая полная женщина с седыми прядями волос внимательно выслушала его. Она пригласила воспитательниц, в присутствии которых Никифоров еще раз повторил приметы сына. Женщины начали перебирать в памяти ребятишек, вслух называя одного по имени, другого по фамилии.

— Вовкой зовут, — напомнил Никифоров.

— Да у нас их двенадцать, Вовок-то, — улыбнувшись, сказала директор.

— А нельзя ли на них взглянуть?

— На прогулку ушли, скоро вернутся.

Директор достала из стола список детей. Начали смотреть, кто откуда приехал. Вовки были из Ленинграда, Ростова, из Сталинградской области.

— Из Брянска нет ни одного, — грустно сказала женщина, оторвавшись от бумаг.

— А из Курска? — робко спросил Никифоров.

Директор еще раз просмотрела список.

— Из курских… одна девочка.

Женщины умолкли, не решаясь взглянуть на гостя, словно виноватые чем-то перед ним.

— Не Костриков ли это, Мария Георгиевна? — проговорила наконец одна из воспитательниц, обращаясь к директору.

— Тот ведь из Москвы, вряд ли…

— Фамилия-то… Никифоров, — тихо напомнил отец.

— Видите ли, — сказала женщина, — осенью к нам привезли мальчика из Москвы. Ребенок знал только свое имя. Мы и записали его Костриковым. Постойте… — задумалась женщина, — помнится, он что-то говорил, что его мама в лесу.

Искра надежды снова вспыхнула в душе Никифорова.

— Вашему мальчику два года? — спросила директор. — А Кострикову, пожалуй, около трех будет. Впрочем, может быть, и два с половиной… Потом, вы говорите, у него белая головка, а у этого темная… Принесите-ка вещички Володи Кострикова, — обратилась сна к сотруднице.

— Мы, знаете ли, — пояснила Мария Георгиевна, — когда к нам привозят ребят, одеваем их в новое. А старую одежонку сохраняем. Может, думаем, по вещам кто узнает ребенка. Время-то какое? Война! Родители считают детей погибшими, а они вдруг оказываются живы. Мучаются, бедные, ищут своих детей. Много таких случаев. А ребенок через год так изменится, что и узнать нельзя.

Женщина принесла холщовый мешочек, зашитый нитками. Она распорола шов и достала бумажный клетчатый платок. Никифоров видел этот плеток впервые, и сердце его сжалось от тоски и боли. Вспыхнувшая надежда погасла.

Но вот женщина извлекла из мешка противогазную сумку и вытряхнула из нее сапоги… брезентовые. Побледневший отец поднял обувь и молча приник губами к сапогу. Из сапога что-то выпало, глухо звякнув о паркетный пол. То была алюминиевая ложка, солдатская ложка маленького партизана.