Кошелев сидел на топчане, сжимая в обеих ладонях жестяную кружку, шумно прихлебывал кипяток, трубочкой вытягивая губы. Он молчал. А Громов, расстегнув пуговицы мехового жилета и приглаживая рукой черные густые волосы, продолжал, стоя посреди землянки:

— И еще… Я заметил, что люди робко входят в соприкосновение с врагом. Боятся. Мы приучили их смотреть на фашиста с расстояния выстрела.

— Всему голова хлеб, — заметил комиссар, ставя кружку.

— Внезапностью надо ошарашивать фашистов, — все более сердился Громов, — засадой, налетами, диверсией!

— У некоторых бойцов появилась желтизна на лицах. Двое уже пухнут. Дистрофия…

Комиссар пристально взглянул на командира. На лице Громова не дрогнул ни один мускул.

— Пора нам чувствовать себя хозяевами в лесу, а не новичками, — с азартом бил в одну точку командир. — Стыдно так воевать!

— Стыдиться, положим, нет оснований. Были и удачные операции, люди дрались смело. Но воевать надо лучше, в этом ты прав.

Комиссар знал горячность и решительность Громова, но сегодня он особенно был не в духе.

Кошелев подбросил дров в печку, снял котелок с супом. Потом достал свой вещевой мешок, вытряхнул из уголка хлебные крошки и высыпал их в кружку. Помешав ложкой, налил в кружку супу и отставил котелок на другой край стола.

— Садись завтракать, Василий Гордеич.

Громов подсел к столу, вынул из кармана складной нож и поддел им из котелка плоский серый кусок конины. Разрезав мясо, он подал одну половину Кошелеву.

— Ешь все, я не хочу, — решительно сказал комиссар, отстраняя кусок.

Но Громов уже положил мясо на стол, и комиссар еще решительнее запротестовал:

— Ни в коем случае! Что ты? У меня тут… хлеб, — он показал на кружку.

— Да будет тебе, комиссар! — произнес Громов.

В землянку вошел Коптелов.

— Что тебе, Тарас? — спросил командир.

— Хотел просить у вас… Может быть, я…

— Ну говори, говори, не тяни, — нетерпеливо перебил Громов.

— Можно мне остаться в отряде Гришина? — произнес Тарас и, заметив внезапное удивление на лице командира, неуверенно добавил: — Я родом из Дятлова. И мать у меня там живет.

Командир вопросительно взглянул на комиссара, но, не успев ничего прочитать на его лице, вдруг проговорил:

— Хорошо, оставайся в отряде… Гришина.

Это быстрое и твердое решение командира отдалось неожиданно болью в сердце молодого партизана. Он вдруг съежился и стоял, боясь вымолвить слово и не решаясь повернуться к выходу.

Вошел Пыжов, и Тарас тут же выбежал из землянки.

Узнав о просьбе Тараса, Пыжов возмутился:

— Вот как! Из-за девки удирает из отряда, — грубо и презрительно сказал он. — На днях ему было письмо из Дятлова, от какой-то Кати…

— А ведь жалко Тараса-то, хорошего бойца лишились, — сказал командир, когда они остались вдвоем с комиссаром.

— И мне жалко его. Только по другой причине.

— По какой же?

— Тарас побледнел, когда ты отпустил его. Уж очень поспешил ты! Как будто обрадовался случаю отделаться от ненужного человека. Самолюбив он, молодой еще.

— Неужели побледнел? Да ведь рассердила меня просьба его. От трудностей, думаю, удирает, попросту от голода.

— Может, и не от трудностей. Вон Пыжов говорит, что девушка у него в Дятлове.

Громов с волнением ждал возвращения Пыжова из Дятлова. Как отнесется Гришин к его идее?

Вместе с Пыжовым возвратился и Тарас — злой, весь какой-то ощетинившийся.

Громов сделал вид, что не удивлен появлением Тараса, будто вчерашнего разговора и не было.

— Отказался выступать с нами Гришин, — сообщил огорченный Пыжов. — Когда, говорит, надо бить фашиста, так мы никого не просим, сами управляемся. Сейчас нам, дескать, опасно оголять посты.

— Какие посты? — спросил Громов.

— Дятлово, стало быть. Боятся, как бы немцы не напали на их деревню, укрепляют ее.

Громов, раздумывая, прошелся несколько раз по землянке, потом сказал:

— Ну что же… Пойдем одни на операцию.

Потом он спросил Пыжова, задетый, видимо, словами Гришина:

— Так и заявил, мол, ничьей помощи не просим?

— Так и сказал… А знаете, у них пять станковых пулеметов! — с завистью воскликнул Пыжов.

— Что ты врешь, откуда такое оружие?

— Гришин говорит, что в бою добыли, — ответил Пыжов. — Но пулеметы-то наши, русские.

— Зря мы с этим подлецом разговаривали, — со злобой проговорил Тарас.

Командир повернулся и пристально поглядел на него, ожидая, видимо, что он еще скажет. Но Тарас молчал, зло прикусив нижнюю губу.

— А ты почему вернулся? — с нарочитым недовольством спросил его комиссар.

— Делать мне там нечего, — почти огрызнулся тот.

— Сам просился вчера. Или неласково встретили в Дятлове? — заметил Громов, многозначительно улыбаясь.

Тарас молчал, нахмурясь.

— Нагрубил он там Гришину, — пожаловался Пыжов.

— Это еще зачем? — строго спросил Громов, взглянув на Тараса.

Тарас замялся, переступил с ноги на ногу.

— До зубов вооружены и лежат как собаки на сене, пулеметы берегут. Какие они партизаны, просто обороняют себя от войны. За всю зиму ни одной операции не провели.

Громов подумал, что Тарас дело говорит. Он, Тарас, больше чем когда-либо нравился ему сейчас. Сердитый молодой партизан с каждым словом как бы взрослел в глазах командира.

— Почему же ты все-таки не остался там?

— Что мне, дезертиром быть? — опять дерзко сказал юноша, озадачив неожиданным ответом Громова.

— Ну хорошо, — спокойно заговорил командир. — Ты садись и расскажи подробно, из-за чего поссорился с Гришиным.

— Не ссорился. А только собрались мы уходить, значит, а около колхозного правления столпились их односельчане. И Гришин тут появился. Морда сытая. Новое пальто расстегнул, а на брюхе офицерская пряжка огнем горит. Пыжов с ним за руку прощается, а меня зло берет. Вдруг выходит помощник Гришина и важно объявляет, чтобы все слышали: «Командир отряда приказал, дескать, отпустить вам два пуда муки»…

Тарас помолчал и вдруг воскликнул:

— Вот ведь до чего дошли! Тут я не выдержал и говорю: «Мукой откупиться хотите? Сволочи вы, а не партизаны. И командир ваш дерьмо».

— Да-а, нехорошо, Тарас, — протянул комиссар. — Чем же все кончилось?

— Ничем. Ушли мы с Пыжовым, — понуро сказал Тарас, — муку не взяли.

— Круто ты, Тарас, — заметил Громов. — Так нельзя.

— Они бездельники и трусы, — уверенно возразил Тарас.

— А почему же об этом отряде только и разговора, что он разбил батальон противника, — сказал Кошелев.

— Во-первых, не разбил, а отбил, — уточнил Тарас. — И ничего тут нет хитрого, при пяти-то пулеметах. Да еще неизвестно, сколько было фашистов.

Отпустив Тараса, командир попросил Пыжова задержаться на минутку.

— Как ты думаешь, почему Тарас не остался в Дятлове? — спросил его Громов.

— Кто его знает… Да ведь он оскорбил Гришина.

— А не поссорился он с девицей своей?

— С Катей? Нет. Провожала она его далеко за поселок, все уговаривала остаться. А он Гришина ругал. Между прочим, Катя-то дочь Гришина.

— Как все это тебе нравится, комиссар? — спросил Громов, когда они остались вдвоем.

— Совсем не нравится. Трудно будет одним в Козыревке. Там много солдат.

— Внезапно нападем, справимся, — спокойно сказал командир. — Но что ты скажешь насчет Тараса, его ссоры в Дятлове?

— Гордость, видно, заела его за свой отряд. Мальчишество, конечно.

— Плохо, когда нет общего руководства отрядами. Каждый действует по своему усмотрению. Координировать надо удары, а тут… И в какое время!

Операцию откладывать было нельзя. Ее решили провести завтра. А после этого командир и комиссар договорились послать человека через линию фронта с письмом в обком партии.

Глубокий снег лежал в лесу. Сухой, пышный, словно взбитый лебяжий пух. Он спрятал все на земле: валежник, черные пни, заровнял ямы, овраги. Белым-бело кругом! И только молодые елочки зеленели, выглядывая тонкими мутовками из снега. А на старых елях, на нижних широких лапах лежали белые подушки. Ветви пригнулись, образовали вокруг стволов пещеры, в которых прятались от непогоды беляки.

После февральских метелей даже на лыжах было тяжело ходить. Люди до пояса утопали в снегу. А лыж было мало. Поэтому, когда отряд отправился в поход, вперед одним следом двинулись лыжники, чтобы проложить тропу.