Нельзя забывать и тех пророчиц, которые так славились среди германских племен, что, как мы знаем по Тациту[108], достигали самого высокого положения в их советах из-за предполагаемых сверхъестественных знаний и даже получали доступ к управлению армиями. Эта деталь в верованиях северных народов была столь обычна, что не казалось чем-то особенным видеть женщин, которые — из уважения к их предполагаемым знаниям о будущем и силы божественного озарения — были возвышены до степени «haxa» (хакса), или главных жриц, от которых и идет слово «hexe», сейчас повсеместно используемое для обозначения колдунов. Это обстоятельство ясно показывает, что мифологическая система древних первобытных племен Севера дала современному языку соответствующее слово для обозначения тех женщин, которые имели дело с миром духов[109].

Эти пифии, без сомнения, пользовались большим уважением во времена распространения языческой религии, но по той же самой причине они стали одиозными сразу же после того, как только племя перешло в христианство. Они, конечно, если пытались сохранить свое влияние, презирались как обманщицы или внушали страх как колдуньи, и чем сильнее они иногда становились, тем больше их боялись из-за уверенности, что они произошли от врага рода человеческого. Божества северных язычников переносили метаморфозу, подобно той, что описана Драукансиром в «Репетиции»[110], где он угрожает «заставить бога пожертвовать себя дьяволу». Воины Севера получили новое впечатление, касающееся влияния их богов, и источник, из которого это стало известно, говорил о том без особого уважения или преданности (как и вообще в их культе, когда их мифология установилась). Их представления о собственной чисто мужской удали были так высоки, что их рыцари хвастались, как мы уже упоминали, что они не уступят в схватке даже самим бессмертным богам. Так, мы узнали от Цезаря, что у германцев была идея, касающаяся свеев или швабов, племени, которому остальные отдавали пальму первенства, и многие отдельные рассказы в сагах, касающиеся смелых рыцарей, которые боролись не только с колдуньями, но и с полубогами и выходили из битв если не победителями, то, как минимум, невредимыми. Хагер[111], например, сошелся в битве с богом Тором — как Диомед в «Илиаде» встретился с Аресом,— и с таким же успехом. Бартолин дает нам многократные примеры того же рода. «Знай,— говорит Кьяртан Олаву Трюггвассону[112], —- что я не верю ни в идолов, ни в демонов. Я путешествовал по многим дальним странам и встречался со многими гигантами и чудовищами и никогда не был ими побежден, так что я верю только в силу своего тела и в мужество своей души». Другой, более открытый ответ был дан Олаву Святому, конунгу Норвегии, Гаукатером[113]. «Я не язычник и не христианин. Мои товарищи и я не признаем другой религии, кроме полной уверенности в своей силе и непобедимости в битве». Такие вожди были в секте Мезенция[114]:

И мы не можем не удивляться, что рыцари такого характера, не поклоняющиеся своим богам и все-таки признавшие их, легко стали считать их за демонов после перехода в христианство. Подвергаться опасности становится доказательством непревзойденной доблести, которой стремится прославиться каждый нормандец. Их анналы насыщены многочисленными примерами стычек с призраками, колдунами, фуриями, волшебниками. Норвежцы были более склонны к этим суевериям, потому что это была излюбленная их фантазия: во многих случаях переход от жизни к смерти меняет характер человеческого духа от доброго к злому или, может быть, когда душа оставляет тело, ее исчезновение используется злым демоном, который получает возможность войти и занять последнее место ее обитания. При таком предположении дикая фантазия, которая этим порождается, возможно, имеет под собой основания, которое, экстравагантное само по себе, обладает чем-то удивительным для воображения. Саксон Грамматик[115] говорит нам о славе двух норвежских принцев, или вождей, которые образовали то, что называется братством по оружию, имея в виду не только самую крепкую дружбу и постоянную поддержку во время всех приключений, которым они подвергают свою жизнь, но и связывающий их серьезный договор, согласно которому после смерти одного оставшийся в живых должен заживо сойти в могилу своего брата по оружию и согласиться быть погребенным вместе с ним. Необходимость выполнения такого ужасного договора пала на Асмунда: его товарищ, Ассует, был убит в бою. Погребение было устроено по древнему северному обычаю, называвшемуся «возраст холмов» — когда был обычай хоронить людей выдающихся достоинств или положения на заметном месте, которое потом закрывалось курганом. С этой целью строили глубокий узкий свод для размещения будущей могилы, над которой насыпался погребальный курган. Там же складывали оружие, трофеи, может быть обагренные кровью жертв, вели в могилу боевых лошадей рыцаря. И вот, когда эти ритуалы были выполнены должным образом, тело Ассуета поместили в темном узком помещении, а его верный брат по оружию вошел и сел у трупа без слов, не подав вида, что сожалеет о своем решении выполнить страшный договор. Воины, которые были свидетелями такого уникального погребения живого и мертвого, накатили огромный камень на отверстие могилы и насыпали на это место столько земли, что насыпь стала видна с большого расстояния, после чего, громко сожалея о потере таких бесстрашных вождей, они разошлись и рассеялись, словно стадо, потерявшее пастуха. Год сменял год, кончилось столетие, когда благородный шведский разбойник, искатель приключений, со своим доблестным отрядом оказался в долине, которая носила свое название из-за могилы братьев по оружию. История могилы была рассказана иноземцам, их вожак отыскал вход в погребение. Отчасти это было сделано из-за того, что, как уже упоминалось, считалось геройским поступком бравировать, вызывая гнев усопших героев осквернением их могил, частично — чтобы заполучить оружие как доказательство того, чем покойные совершали свои подвиги. Он поставил своих бойцов на раскопки, и скоро они удалили землю и камни с одной стороны кургана и открыли вход.

Но самый смелый из разбойников отступил назад, когда вместо молчания могилы они услышали внутри ужасные крики, бряцанье мечей, лязганье доспехов и прочий шум смертельной битвы между двумя взбешенными рыцарями. На веревке в глубокую могилу был спущен молодой воин, которого затем должны были поднять наверх, надеясь услышать о новостях.

Но когда юный авантюрист спустился вниз, кто-то сбросил его с веревки и занял его место в ее петле. Когда же веревку вытащили, то солдаты вместо своего товарища увидели Асмунда, одного из выживших братьев по оружию. Он ринулся на свежий воздух, одной рукой придерживая свой меч; доспехи были наполовину сорваны с тела, левая половина лица почти отсутствовала, словно ее драли когти какого-то дикого животного. Обладая талантом поэта-импровизатора, который рыцари часто сочетали с силой и смелостью, он (перед тем как подняться) изложил в стихах историю своего столетнего злоключения в могиле. Казалось, усыпальница закроется не раньше, чем труп погибшего Ассуета поднимется из-под земли; вдохновленный грабительским налетом, сначала разорвав на куски и сожрав лошадей, которые были захоронены с ними, затем бросился на компаньона, который только что доказал ему свою преданную дружбу, чтобы точно так же расправиться с ним. Герой, никоим образом не смутившись ужасами своего положения, берет себя в руки и мужественно защищается от Ассуета, или, скорее, ужасного демона, который вселился в тело этого рыцаря. В такой манере живой брат вел сверхъестественный бой, который длился целое столетие, когда Асмунд, одержавший наконец победу, повалил своего врага и, проткнув его колом, как он хвастал, наконец довел его до состояния спокойного обитателя могилы. Закончив речитативом свой торжествующий отчет об этой битве и победе, изувеченный воин замертво упал перед ними. Тело Ассуета было затем вынуто из могилы, сожжено, пепел развеян в небе, тогда как его победитель, уже безжизненный и без товарища, был похоронен там же, так что можно надеяться, что его сны теперь не будут прерываться. Предосторожности, принятые против оживления Ассуета, еще раз напомнили нам о предосторожностях, принятых на греческих островах и в турецких провинциях против вампиров, а также происхождение древнего английского закона о самоубийце, в тело которого загоняется кол, чтобы надежно удержать его в могиле.