Это Кару-то в порядке? Нет. Нет, она определенно не в порядке, но теперь в системе ее проблем, Каз превратился в нечто столь же существенное, как комар, которого внезапно вдохнул Бог. Никому не нужная мелочь. Я только качаю головой:

— О, Казломир, — говорю, как я надеюсь, с нежной жалостью. — Бедняжка Казломир. Давай-ка, я тебе кое-что объясню. Знаешь, это как в сказках, когда есть кучка принцев, и все пытаются выиграть право на руку принцессы, но все они тщеславны, родовиты и поглощены только собой, а потому проваливают задания и отправляются на смерть? А потом приходит тот, кто умен и достоин, и он побеждает и получает свое «долго и счастливо» рядом с ней? Ага, ну вот, ты — первый тип.

Я похлопываю его по плечу.

— Для тебя все кончено.

Все та же тупая рожа. А потом он говорит:

— Ты хочешь сказать, что она встретила другого?

— О, Боже! — Только и могла я, что рассмеяться. — Разговаривать с тобой, сродни игре в мяч с малышом. Проваливай, Каз. Ты что думал, я шутила до этого? Тебе здесь не рады. Имрих тебя в гроб засунет, а я забью гвозди в крышку.

Столики в «Отравленном гуляше» сделаны из настоящих гробов, и его одноглазый владелец Имрих, благоволил мне и Кару. Мы приходили сюда, по меньшей мере, трижды в неделю на протяжении двух с половиной лет. Мы расписали в обмен на гуляш уборные заведения. Так что Имрих — на нашей стороне.

— Ага, — говорит Каз, закатывая глаза, то ли не веря, то ли испугавшись, на секунду. — Тогда вперед. Надеюсь, у тебя гробовые гвозди наготове. — И он делает шаг вперед, проверяя, не блефую ли я.

Черт подери.

А это ни фига не блеф! Имрих так и поступит. Он не совсем в своем уме. И я вовсе не шучу — да вы гляньте только на его кафе! Да Бога ради, оно же полно противогазов и черепов. Это не бутафория, они настоящие. Имрих уж церемониться не станет, и совершенно точно засунет Каза в гроб, и, ответ утвердительный, у него есть гвозди для заколачивания гроба. Как и все остальное в «Отравленном гуляше», они старинные и подлинные. Он утверждает, что это гвозди из гробов, эксгумированных в Кутна-Гора,[15] после того, как несколько монахов в средние века окропили округу грязью с Голгофы[16], сделав это кладбище самым популярным в Центральной Европе. Самое популярное кладбище в Центральной Европе, что тут скажешь! И в земле вам удается пробыть погребенным ровно до тех пор, пока вас не выкопают, чтобы освободить место для следующего парня. И — о! Затем, в конце девятнадцатого века, были наняты резчики по дереву, чтобы сделать предметы искусства из всех выкопанных костей. Вот крутотень! Только представьте себе жизнь скелета после смерти, в качестве канделябра. Ага, вот так.

Итого: гвозди — есть. Гроб — есть. Чокнутый одноглазый Имрих и его дружки из бара, готовые сцапать мальчика-зайчика и познакомить его с шелковистым интерьером шестиугольного ящичка?

Есть.

Может и мне поучаствовать? Не.

В любой другой вечер. В. Любой. Другой. Вечер. Но сегодняшний вечер не для мести. Я делаю глубокий вдох. Он для ошеломления.

Я не смотрю в окно. Я так усиленно не смотрю в окно, что моя шея вот-вот окаменеет. Я умираю от желания узнать, что происходит у Мика, но не хочу, чтобы Каз перехватил мой взгляд. Он может все испортить сейчас, когда у меня все идет по тщательно выверенному графику.

Имрих принес уже чай Мику? План такой. «Чумной» (наш с Кару столик, спрятанный под здоровенной конной статуей Марка Аврелия) не занимается, благодаря табличке «ЗАРЕЗЕРВИРОВАН», и марионетка-ангел сидит с перекрещенными ногами на сиденье, обитом бархатом, и когда (если) Имрих увидит парня, которой войдет и сядет туда, он должен принести ему поднос с чаем. Последний ключ к разгадке будет засунут в чашу с мышьяком (Это сахарница. Чай в «Гуляше» подается в старинных серебряных сервизах — на молочнике и сахарнице выгравировано «мышьяк» и «стрихнин», «болиголов», «цианид». Мило, не правда ли?)

Так что по существу: если Имрих уже принес чай, а Мик нашел последнюю подсказку, то он может выйти в эту дверь в любой момент, а я буду просто стоять здесь столбом, и Казимир Андраско станет свидетелем наших самых первых слов, сказанных друг другу.

Вот еще! Я должна закончить эту борьбу «умов».

— Вообще-то, — говорю я Казу. — У меня другие планы. Но сделай одолжение, сходи туда. И когда ты окажешься запертым в гробу, в темноте, умирая от голода и жажды, галлюцинаций и отчаянного желания пописать, когда кафе закроется и не останется никого, кто бы услышал твои крики, просто знай... я о тебе и думать забуду.

Я жестом указала на дверь, и в довершение всего, словно нанеся ему coup de grвce,[17] одарила его... Одержимым Взглядом Маньяка. Этот взгляд, как бы говорит: «У меня есть нечто такое, что пленит и очарует. Пошли, покажу — оно в подвале». Один из моих любимых взглядов, и, кстати, самый нелюбимый моим братом, потому что он (взгляд) неизменно сигнализировал о начале военных действий, поднятых до уровня священной мести, которому он (мой брат) никогда не мог соответствовать. Брат просто не мог с этим справиться. Томаш знал: «Ты не можешь победить Одержимую Маньячку. Можешь только спровоцировать ее».

Каз мог не знать этого на собственном опыте, но почувствовал это интуитивно. Мои глаза напугали его до чертиков. Я это вижу. Он струсил. То и дело поглядывает на дверь. Одаривает меня презрительным взглядом, кривя рот. Такую рожу обычно корчат хулиганы, когда боятся кого-нибудь. Потом он назовет меня больной. Ждем-с.

— Сусанна, ты больная.

— Ага, — подтверждаю я с наслаждением, усиливая интенсивность взгляда. — В курсе.

Вот и все. Он принимает решение. Он разворачивается и уходит. Я испытываю одновременно разочарование и облегчение. Разочарование от того, что Каз был так близок к тому, чтобы оказаться замурованным в гробу, а я отговорила его, и облегчение, потому что я страшное орудие, а это — в значительной степени моя миссия.

С уходом Каза, я бросаюсь к окну...

…и вижу, как Мик идет в мою сторону! В одной руке он держит ангела, в другой — дьявола, и у меня не больше трех секунд, чтобы раствориться в воздухе, прежде чем успеет открыться эта дверь.

Это, или ныряние за ближайший надгробный камень.

Хвала Господу за убиенных монахов!

Дверь открывается, выпуская из кафе во внутренний двор гул голосов и музыку, а потом она снова закрывается, и весь шум исчезает, как кукушка в часах. Слышен хруст снега. Мне ничего не видно, но я уверена, что и меня не видно. Я, скрючившись, прячусь за надгробием, как раз находясь вне света, льющегося из окна кафе. Звук шагов затихает и мне приходят на ум две вещи:

То, что я прячусь за надгробием, безусловно, говорит о том, что я веду себя как навязчивый преследователь.

И

Мик на пути к Остановке номер три, и Остановка номер три — это последняя остановка, место, где я, как предполагается, должна явить себя настоящую и инициировать привычное человеческое взаимодействие.

«Неужели?» — скулит внутренний голосок. А разве марионетки не могут действовать от моего имени? Мой специальный представитель-марионетка, а? Ну да, а не более ли это странно и устрашающе, чем преследование? Навязчивый преследователь-чревовещатель, говорящий через марионеток — ангела и дьявола. Я прямо так себе это и вижу, как Мик представляет меня своей семье:

— Знакомьтесь, это моя девушка Сусанна и... ее представители.

Нет, нет, нет. Ты не можешь так поступить.

Я смогу. Я заставляю себя вылезти из-за надгробия. Я все тот же человек, который поселил страх в сердце Каза. Я оголтелая фея, оголтелая фея. Почему же заговорить с парнем, который мне так сильно нравится, гораздо труднее, чем с тем, кого я презираю? Знаю-знаю, все это связано с химическими реакциями, происходящими в мозге — (все и вся всегда связано с химическими реакциями, происходящими в мозге) — но мое эмоциональное возбуждение и чувство страха, словно крошечные борцы прямо сейчас сражаются у меня в сердце. Я живо представляю, как Эмоциональное Возбуждение душит Благоговейный Страх и нежно так, почти любовно, укладывает обездвиженное тело на землю.