К тому же, я умираю с голоду и ужасно хочу в туалет.

Я вроде как хочу встретиться с Миком в «Отравленном гуляше». Вернее, могла бы. Я могла бы просто пойти за ним следом и окликнуть:

— Неплохо порезвились, красавчик. А теперь давай съедим по штруделю, а потом поцелуемся. Как только я сбегаю до туалета.

Но я еще не окончательно его заворожила. У меня есть еще скаппы, которые необходимо потратить до наступления того самого разговора. Я очень надеюсь, что этот разговор окажется тоненьким слоем между, частью с ошеломлением и частью, где будут поцелуи, подобно глазури между слоями торта.

(Ммм. Тортик.)

Не то чтобы мне не хотелось поговорить с ним. Очень — короче, в придуманной версии сегодняшнего вечера, в которой мне вообще-то удается составить из слов предложения, и не просто какие-то разрозненные, случайные, притягательные, поэтические строфы, а предложения, которые не приводят к логическому выводу, что у меня повреждение мозга. Просто... я не могу сразу кинуться объяснять ему, почему такая срочность с поцелуями. После долгих размышлений, я пришла к выводу, что наиболее вероятное объяснение состоит в том, что я клон, запрограммированный на немедленное выполнение этого действия, или же моментально самоуничтожусь.

Или есть еще одно: бархатистая няшность Мика. Он, словно кексик, только в обличье парня.

Я пошла вперед, остановившись, чтобы выглянуть из-за угла, и убедиться, что он точно ушел. Я продолжаю двигаться к Мала Стране, останавливаясь у кафе по дороге, чтобы облегчить более актуальные из моих физический потребностей (ни губы, ни желудок, нет; это ничто, по сравнению с требованиями мочевого пузыря), а потом продолжаю идти, торопясь, но осторожничая, всматриваясь вперед, и убеждаясь, что меня еще не застукали за преследованием. Я не вижу никаких признаков Мика, хотя и тешу себя мыслями вроде, не эта ли цепочка следов, на занесенном снегом Карловом мосту, принадлежит ему.

Эта? Возможно.

Когда я почувствовала прилив нежности к возможным следам Мика, то поняла — у меня серьезные неприятности. Тот факт, что я не могу даже собраться, чтобы выказать себе в отвращение, говорит о том, как далеко все зашло. Я пропала.

Примерно в то время, когда я прокралась во двор «Отравленного гуляша» — под арку, украшенную черной замерзшей лозой плюща, в сад средневековых каменных плит, под которыми были погребены монахи — начинаю задаваться вопросом, не пугающая ли я. Ну, в смысле, не пугаю ли я. Не переходит ли автоматически пугание в пугающую? И может ли это разрушить... романтику?

Бьюсь об заклад, все преследователи считают себя офигенными романтиками. «Офицер, я пошел на это ради любви».

Не пересекла ли я черту? Я о том, что собираюсь пялиться на Мика в окно. По какой-то причине, это кажется хуже, чем пялиться на Мика из окна, как я только что делала с чистой совестью. В конце концов, чрезмерно любопытные люди заглядывают в, а не выглядывают из. Но это все еще общественное место, уговариваю я себя. Я не пялюсь в его окно. Я бы никогда на такое не решилась. Это кафе. Более того, это вроде как мое кафе. Мое и Кару. Ну, разумеется, не в юридическом смысле. Кафе нам не принадлежит, разве что в духовном смысле.

Что гораздо выше, чем какие-то там юридические бумажки на право собственности. Потому я крадусь, совершенно не в пугающем смысле слова, к окну.

А... там... там, на выступе — небольшие, пушистые, черные перышки. Я знаю, чьи они. Кто здесь был. Сюда прилетал Кишмиш и стучал клювом по стеклу, чтобы вызвать Кару. У меня комок подступает к горлу, когда я вспоминаю его маленькое обгоревшее тельце на ладонях Кару, и эти перья служат напоминанием о том, насколько проста моя жизнь, как легковесен этот вечер, и как не-опасныдля жизни последствия неудачи. И так же это напоминает мне о моем долге поделиться с Кару оголтелой сказкой, потому я смело смотрю в окно, готовая к волшебству.

И как раз тогда, когда я вижу Мика, именно там, где он и должен быть, кто-то окликает меня по имени. Ну, не совсем по имени, по одной из версий моего имени:

— Сусанка? — раздается у меня за спиной, во дворе.

Только один человек меня так называет, если он вообще заслуживает зваться «человеком». Неа, не заслуживает. Только один козел меня так зовет, и я чувствую, как по моим жилам струится ледяной яд, готовый выплеснуться. Терпение. Я не поворачиваюсь, чтобы ответить, потому что наблюдаю за Миком, который прямо в эту секунду усаживается на бархатном диванчике у «Чумного» — это наша с Кару духовная территория, которая ждала его с табличкой «ЗАРЕЗЕРВИРОВАН» и любовно вырезанной марионеткой ангела — и мне необходимо, чтобы волшебство произошло прямо сейчас.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает Казломиров голос.

Моя рука уже у меня в кармане. Мои пальцы находят скаппу. Мик смотрит на новую марионетку, словно это друг, который посторожил ему место. Это аналог дьявола (которого он держит на коленях): у ангела те же пропорции. Я сделала их в прошлом сентябре, для представления на день Святого Николая, на оценку по Марионеточному искусству, за что, разумеется, получила пять.

Я загадываю желание. Я не могу видеть его воплощение, но бисеринка исчезает у меня между пальцев и по тому, что я вижу, как качнуло от удивления Мика, понимаю — что-то произошло.

В то время, как у дьявола есть канарейка, качающаяся вместо сердца, у ангела вырезано в виде сердца отверстие на груди, и в нем — бенгальский огонек... который только-только зажигается, превратив его сердце в мини-фейерверк. В шоу я зажигала его спичкой. В данном случае, я загадала самовозгорание. Надеюсь, выглядит это потрясающе. Отсюда мне не видно, да и как бы там ни было, у меня возникло менее приятное дельце, которое нужно уладить. Я оборачиваюсь.

— Что тебе нужно. — Никаких вопросительных интонаций. Ничего, кроме непреклонного ядовитого презрения.

Все ради Каза. Казимир Андраско — стихийное бедствие Кару, в качестве первого ее парня. Первого и последнего. Того, кто лишил ее кое-чего. Она думает, что я ничего не знаю, но это не так. И давайте-ка кое-что проясним по поводу меня. Я люблю месть, как нормальные люди любят закаты, а другие — прогулки по пляжу. Я ем месть ложкой, как мед. На самом деле, может, я вовсе и не человек, а сама месть во плоти. Мои родители клянутся, что я была настоящим малышом, а не результатом сделки с дьяволом. Ну, разумеется, что они еще скажут. Итог: во мне довольно много нерастраченной мести, чтобы действовать от имени обиженных и оскорбленных девушек во всем мире, с которыми обращаются, как с вещами, а сейчас мы еще и говорим о Кару.

От имени Кару, Каз добился наивысшего статуса Немезиды Первого Класса, но еще пока не был подвергнут Полному Уничтожению — лично разработанному плану Сусанны.

Пока.

— Просто хочу поздороваться, — говорит он озадаченно, потому как на самом деле считал, что я буду безумно рада ему.

— В чем твоя проблема? — спрашивает он.

— В чем моя проблема? У меня их много, но в основном они связаны с тенденцией к насилию и, возможно, с демоническим происхождением, которые имеют отношение к тебе.

— Че? — Он тупо глядит на меня, что в свою очередь, является особенно разочаровывающим ответом на добротную реплику Немезиды. Каз, наверное, имеет статус «Первый класс в Преступлениях по Наивысшей Тупизне», но в качестве врага он слеплен из вторсырья.

Я вздыхаю и без обиняков говорю:

— Ты не являешься достойным противником.

— О чем ты говоришь? Противником для чего?

— Противником для противостояния. Тупица. Что ты здесь делаешь, Казломир?

— Сама как думаешь? Кару здесь? Ты с ней встречаешься здесь?

Я смеюсь.

— Ты же это не серьезно, что ищешь Кару, — говорю я, но по его тупорылому лицу вижу, что он вполне себе серьезен. — В прошлую вашу встречу, она выкинула тебя в окно. Неужто, это действие все еще оставило место для надежды?

— Когда она это сделала, то просто не знала, что это был я, — возразил он. — Что случилось-то с ней тем вечером, а? Она в порядке?