Мне очень хотелось протянуть руку и прикоснуться к ее лицу.

Черт. Глядя на то, как она дрожит, мне хочется обнять ее и завернуть с головы до пят в свое пальто. Мне хочется согреть свое лицо возле ее шеи, и согревать ее паром своего дыхания как зеркало, и написать свое имя на ней кончиками пальцев. Мне хочется согреть свои руки. Я думаю о ее коже, похороненной под пальто и слоями одежды, что она, словно сердцевина леденца. Кое-что о зимних слоях одежды: они требуют воображать спрятанные под ними силуэт. Хотя здесь требуется не все мое воображение. Я видел Сусанну и с меньшим количеством слоев, в театре, но мне известно только, как она одевается зимой: свитера, шарфы, джинсы, ботинки. Никакой возможности взглянуть на лодыжки или ключицы — чудеса девичьей геометрии. Это очень по-викториански, но в моем глубоком бездевушье зимы, скорее всего, даже мелькнувшая на секунду лодыжка вызовет во мне живой интерес.

Говоря абстрактно, гуляя по городу с записками и картой Сусанны в своем кармане и ее марионетками подмышкой, было легко и просто не быть таким парнем. Во всем этом было нечто столь невинное, похожее на сказку. Но когда сидишь вот так перед ней, глядя на ее прекрасное лицо, будто получаешь некие... сигналы. Если эта ночь сказка, тогда, может, это и есть долго и счастливо, ну, вернее, по крайней мере, его начало? И кстати, о долго и счастливо... У тех принцесс и сыновей лесорубов тоже были тела под одеждой. Ну, я к тому, что на самом деле означает долго и счастливо.

(Не могу же только один я так думать.)

И не то чтобы я никогда себе не представлял этого «долго и счастливо» вместе с Сусанной. Я же парень. Но даже до этого вечера в ней было нечто такое, что заставило мое воображение перейти на более высокий уровень — Уровень моей девушки, похожий на монтаж в кино: держание за руки, приготовление ужинов и чтение книг в парке.

А потом «и жили они долго и счастливо». Во веки веков. Однажды. Наверное.

Надеюсь.

Развязывание пояса на пальто Сусанны будет сродни открыванию подарка.

Уймись!

Так, ладно. Лучшее в моей натуре взяло вверх. Я хороший. Мы болтаем. Непринужденно. Сусанна забавная и сообразительная (остроумная), и она свободно жонглирует комментариями, вставленными не в тему, такими, как павлиньи отпечатки лап так, что каждая нить разговора превращается в затейливое кружево, каждая тема становится обширнее и смешнее. Лучший вид беседы. Мы много смеемся. Я рассказываю ей, как был похищен в ад, когда мне было четыре. Она в ответ рассказывает мне о кусающейся марионетке. Мне очень хочется познакомиться с ее чокнутым дедушкой, и еще мне теперь тоже очень хочется владеть пальцем голема.

А потом я протягиваю руку к чайнику, чтобы наполнить наши чашки в последний раз, песочные часы перевернуты, чай остыл — и вот тогда я замечаю: таинственный ледяной шар, который Сусанна повесила во дворе Лицея, растаял, превратившись в лужу. Точнее сказать, наполовину растаял. Сторона, оказавшаяся ближе всего к чайнику, стала плоской, обнажив капсулу, торчащую изнутри.

— О. — Когда я поднимаю ее и вижу, как замирает Сусанна, то гадаю: «Что в ней?».

Когда же я вопросительно смотрю на нее, она прикусывает губу. Нервничая.

— Мне надо ее открыть? — спрашиваю я, но она не стремится тут же ответить мне.

А вот теперь, я не на шутку заинтригован. Она молчит. Глаза ее сосредоточены на мне (молчит, и молчит) и мне становится неуютно от ощущения, что она видит меня насквозь и каким-то образом догадалась, какие мысли сейчас будоражили мое сознание, словно сразу же проникла в сердцевину леденца, а потом (еще молчание, и молчание), наконец, осторожно она говорит...

— Итааак...

— Итак? — Я поднимаю то, что осталось от ледяного шара, с маленькой трубочкой, торчащей из него.

— Итак, — повторяет она, и ее глаза при этом очень спокойны и ясны, и темны и наблюдательны. Это что-то важное.

Я уже не чувствую пальцев, но освобождаю трубочку от остатков льда. Мои пальцы одеревенели настолько, что у меня возникает такое чувство, будто это протезы, и если вы когда-нибудь пробовали открыть пластиковую трубочку и развернуть маленькую, скрученную в рулончик записку, используя деревянные протезы (господи, да кто так делал-то?), то понимаете, насколько это не просто. И все это время, пока я вожусь, тишина между нами становится все толще и глубже, как и снежный покров вокруг.

Наконец-то, мне удалось со всем справиться. Я развернул сообщение и прочел:

Carpe puella.

Ухватись. Ухватись за нечто. Черт. Не знаю, что означает puella. Знаю, на какое значение уповаю, но я не говорю на латыни. С noctem и diabolus было просто, но сейчас я сам прикусываю губу.

— Гмм, — говорю я.

А Сусанна по-прежнему смотрит на меня с проницательностью телепата. Ее челюсть сжата. А я лажаю.

— Я не... не знаю... латынь... — слышу, как произношу эту фразу, словно вопрос, и как только эти слова срываются с моих губ, как по волшебству, напряжение оставляет лицо Сусанны.

— О, и я тоже. Я это гуглила. Боялась, что это может быть слишком непонятно. Вот. — Она протягивает руку к записке, и я отдаю ей ее, а потом она достает ручку из своей сумки и горбится над запиской, закрываясь от моего взгляда, когда пытается написать что-то еще. Потом она скатывает ее обратно в трубочку и торжественно протягивает мне.

И вот что там написано:

Carpe puella Сусанна.[23]

Я сглатываю, и это звучит так по-мультяшному.

— Именно на это значение я и надеялся, — с облегчением вздыхаю я. — Но, если бы puella означало бы, например, бутерброд или велосипед, наверное, вышло бы довольно неловко.

Сусанна в ответ погружается в долгое и тяжелое молчание, достаточно продолжительное, чтобы дать понять, насколько неверен был ответ на девичью просьбу — или, скорее приказ, поймать ее, а потом она спрашивает очень спокойным голосом:

— А слова «бутерброд» или «велосипед» вообще есть в латинском языке? То есть, я хочу сказать, у римлян были бутерброды и велосипеды?

— Бутерброды. Думаю, бутерброды всегда есть и будут. Пришельцы, заселившие Землю динозаврами, привезли с собой и бутерброды. — Боже, что я несу?! Наверное, прямо сейчас я должен был податься вперед и прикоснуться к ней?! — А вот про велосипеды ничего не знаю.

— Не думаю, что у них имелись велосипеды, — говорит Сусанна. — Только унициклы.

— Унициклы. — Мне хочется прикоснуться к ней, но кажется, что это будет выглядеть очень резко, я не знаю, как действует лунная логика в подобных вещах, в лунных притяжениях, да и время не совсем подходящее. — Не знал. А их тоги попадали между спицами?

— Постоянно. Это даже было запечатлено на мозаике в Помпеях.

— Такая неприятность случилась с моей сестрой, — говорю я. — Хотя и не на уницикле. Она ехала в Милане с каким-то парнем на мопеде, и ее юбку затянуло между спицами. А у нее была очень легкая цыганская юбка, и ту просто-напросто сорвало с нее, и сестра осталась в одном нижнем белье и поясе от юбки, вот в таком шикарном виде она и ждала на оживленной улице Милана, пока дюжина прохожих пыталась высвободить ее юбку из плена мопедного колеса.

— Как... унизительно.

— Она еще и от голубя пострадала. В тот же день.

— Голубь.... нагадил ей на голову?

— Нет. Нет, он врезался ей в голову. Вообще-то он сбил ее с ног, и у нее пошла кровь. Ей пришлось сделать уколы, из-за риска заражения какой-нибудь инфекцией.

— Похоже, Италия пыталась избавиться от нее.

— Ну, у нее получилось. Сестра уехала из страны на следующий же день и поклялась больше никогда туда не возвращаться.

Вот, мы уже и болтаем о римских унициклах, и бутербродах пришельцев, и итальянских злоключениях моей сестры, а между нами повис:

МОЙ ЭПИЧЕСКИЙ ПРОВАЛ С CARPE.

Да что со мной не так? Может, я слишком сильно глубоко запрятал в себе мужскую природу. Нет, дело не в этом. Здесь требуется не мужская природа. Сусанна заслуживает большего, нежели мужская природа.