Научи меня танцевать

Jeddy N

   Как холодно... Здесь всегда так темно и холодно, и ужас пробирает до костей сильнее боли, а боль... ну что ж, я почти к ней привыкла за все эти дни, которым давно потеряла счет. Не раскаявшаяся еретичка ― обвинение похуже, чем воровка или убийца. Что такого нужно было сделать, чтобы заслужить все это? Всего лишь встать на дороге у нечестивого священника?

   Я вздрагиваю, когда что-то быстро касается моей обнаженной ноги. Крыса! Кожа с лодыжек содрана, обнажившаяся плоть привлекает гадких созданий, снующих во мраке среди гнилой соломы и нечистот. Они забираются под одежду, и мне каждый раз страшно засыпать, потому что некому будет отогнать их. Две безумные старухи, худенькая девушка да еще мрачный заросший человек в углу, не проронивший на моей памяти ни слова ― вот и вся компания, которой мне приходится довольствоваться. Но лучше уж они, чем тюремщики и палачи... В первый день, когда меня схватили и притащили в тюрьму, меня изнасиловали трое, бросив жребий на очередь. Я никогда не считалась красавицей в своей деревне, но здесь, похоже, привлекательность женщины не имеет значения. Мои родители и младшая сестра умерли от чумы, я осталась одна и не ждала подарков от жизни, но это оказалось слишком тяжело, гораздо тяжелее, чем я готова была принять...

   Я молилась, а эти негодяи только смеялись, предлагая утешить меня. Мои мучения продолжались еще три дня, пока наконец они не получили новую жертву: светловолосую Софию бросили в тюрьму по обвинению в колдовстве. На ее несчастье, она оказалась привлекательной, и я каждый раз с ужасом думала, сколько еще она выдержит, прежде чем смерть сжалится над ней. Мне кажется, она сошла с ума от пыток и унижения... Смешно было предполагать, что эта девчонка могла заниматься колдовством! Мне-то доводилось видеть колдуний, да вот хоть две старые ведьмы, сидевшие со мной в камере, - их бормотание могло довести до дрожи кого угодно. Даже тюремщики в страхе крестились, когда старухи просто смотрели на них.

   Когда я была маленькой, отец однажды взял нас с сестрой в Пьяченцу, где казнили ведьм. "Очищение огнем", так это называлось. Да только это была обычная смерть, их зажарили живыми, хуже чем свиней, ведь свиней перед жаркой все-таки режут. Мне долго еще снились по ночам их белые балахоны, скручивающиеся и чернеющие в огне, их жуткие крики, лопающаяся кожа на обращенных к небу лицах... Это были мои первые кошмары, и именно они обратили меня к Богу, впервые заставив задуматься о том, что бывает с душами после смерти. Я твердо решила, что буду жить так, чтобы избежать мучений.

   В нашем городе была только одна церковь, стоявшая на центральной площади, с треснувшим медным колоколом и вечно пьяным звонарем, но священник, монсеньор Роско, был человеком скромным и набожным, кроме того, он любил детей. Он рассказал мне о Боге и научил молиться, а потом и подарил небольшую книжечку псалмов. Мой отец попросил его обучить меня читать и писать, так что к десяти годам я уже знала грамоту и даже немного читала на латыни. Монсеньор Роско хвалил меня и говорил, что, родись я не в семье скорняка, а во дворце, то уже через несколько лет я стала бы аббатисой какого-нибудь монастыря. О монахах я знала слишком мало, мне было довольно и того, что падре Роско позволял мне время от времени брать книги из его библиотеки, а молиться в церкви можно было не хуже, чем в аббатстве.

   Как-то раз я относила падре книгу и застала его, как это часто бывало, у алтаря, погруженным в размышления. Он не обернулся на звук моих шагов, и мне пришлось окликнуть его:

   - Монсеньор...

   Он вздрогнул и поднял голову, и тогда я увидела сбегающие по его щетинистым щекам слезы.

   - Лаура, дитя мое...

  - Я принесла вам книгу, - робея, прошептала я. Мне отчаянно захотелось дотронуться до его лица, чтобы убедиться, что он действительно плакал.

  - Да, оставь ее здесь, на скамье. Хочешь, помолись со мной.

  Я опустилась возле него на колени.

  - Что вы просите у Господа, падре?

  - Мне больше нечего просить у Него, малышка, разве что силы, чтобы пройти те испытания, которые Он посылает. - Он помолчал немного, потом сказал очень тихо. - И чистого сердца, чтобы сохранить веру в Него...

  Позже я узнала, что его жену убили накануне, когда она возвращалась домой от своей матери. Она была хорошей женщиной, никому не делавшей зла, красивой и умной, и все же ее убили, забрав кошелек с тремя дукатами, который был у нее с собой. Падре Роско был вне себя от горя, и не прошло и года, как он скончался, не выдержав разлуки с единственной, кого он по-настоящему любил.

  Его сменил новый священник, падре Остеллати, прибывший из Рима по благословению святейшего Папы. Говорили, что он ученый и энергичный человек, способный привести дела церкви в нашем приходе к процветанию. Мне сложно было об этом судить, но очень скоро падре и вправду начал действовать. Прежде всего, он обязал всех торговцев платить церковный налог, повысил плату за таинства и стал продавать отпущение грехов, чего никогда прежде не делал монсеньор Роско. Мой отец, смеясь, говорил, что все богачи точно попадут в рай, была бы охота платить, а вот бедным придется не грешить при жизни.

  Падре Остеллати был занятым человеком, и одного взгляда на его суровое лицо было довольно, чтобы понять ― уж он-то не станет возиться с глупой девчонкой, тратя свое время на обучение ее латыни! Приходя в церковь, я молилась, исповедовалась и причащалась, словно исполняя безрадостную обязанность. Падре постоянно твердил об опасности греха и настойчиво спрашивал, в чем я хотела бы покаяться. Мне было двенадцать лет, я считала себя далеко не ангелом, поэтому каялась во всем, что казалось мне недостойными делами. Кажется, мои признания вызывали у него раздражение: в очередной раз выслушивая, что я впала в грех обжорства, съев целую миску засахаренных орешков, или в грех зависти, засмотревшись на новые башмачки сестренки, или в грех гордости, возомнив, что умею читать лучше соседского мальчишки, падре Остеллати отрывисто говорил, что главные достоинства молодой девушки ― скромность, целомудрие и смирение, а грехи искупаются молитвой и покаянием. Время от времени он задавал мне вопрос, виновна ли я в плотском грехе, но я не слишком хорошо его понимала.

  Считая себя дурнушкой, я проводила много времени за чтением и домашними делами, или просто уходила за город, чтобы посидеть в одиночестве на берегу реки, наблюдая за лениво плывущими по воде стебельками и ветками, или, лежа в густой траве, посмотреть на легкие пушистые облака в высокой лазури. Родители не одобряли моей любви к уединению, и отец говорил, что рано или поздно кто-нибудь воспользуется этим, но я росла дикаркой. Все старания матери выдать меня замуж не имели успеха: близость с мужчиной пугала меня, для меня это и был тот грех, о котором предостерегал падре Остеллати превыше всех прочих. Большинству парней моего круга я казалась не то чересчур умной, не то чересчур уродливой, так что они не слишком меня беспокоили.

  Однажды сын гончара, мой ровесник, в очередной раз посмеялся над моей походкой и заявил, что таких как я жгут на кострах. От его слов у меня по спине побежали мурашки: я хорошо знала, что даже одного ложного доноса бывает довольно, чтобы ведьма оказалась в тюрьме, на дыбе и на костре. Разумеется, для ведьмы я была еще маловата, но угроза показалась мне вполне реальной.

  Я стала чаще ходить в церковь. Молитвы приносили мне утешение, однако вскоре я стала понимать, что не желаю исповедоваться падре Остеллати. Он был мало похож на служителя Бога; все, что касалось веры, он делал поспешно и словно нехотя, зато отлично умел считать деньги, любил покушать и держал четырех слуг и двух породистых лошадей. Кроме того, ему нравилось беседовать с красивыми дамами, тут он проявлял заботу, набожность и сострадание к любым их печалям, а уж если дама помимо красоты обладала и богатством, падре Остеллати был просто образцом добродетели и участия.