Солнце уже изрядно припекало, когда мы достигли наконец условленного места. Спешившись, выбрали удобный для наблюдения холмик: отсюда как на ладони и дорога на Михайловну, и окраина станицы, где только вчера была наша линия обороны, а теперь - тыл врага (если он уже в Малодельской). Нас отделяло от въезда в станицу не более 240-300 шагов. Нигде ни души…

Дронов, как и было условлено с Гребенниковым, отойдя от нашего наблюдательного пункта шагов на 50, бросил гранату и сам распластался для безопасности за бугорком. Раздался взрыв, да такой, что казалось, сюда немедленно сбегутся и оставшиеся станичники, и все беляки. Но, что удивительно, ни через минуту, ни через пять и даже ни через десять этот взрыв внимания к нам не привлек. Напугал он разве только нас самих тем, что выдавал наше месторасположение.

В этой обстановке особенно странной казалась не тишина в станице (оставшихся там было мало, а прибывшие белогвардейцы могли принять взрыв за обыкновенную шутку своих же людей), тревожило бездействие отряда Гребенникова. Неужели он изменил решение или, вынужденный отступить, сам был где-нибудь уже около [64] Березовской? Но почему тогда не известили нас? Неужели забыли?…

При таких ситуациях решения принимаются мгновенно: итак, садимся на коней и сами узнаем, что делается в станице. В случае чего уйти к своим всегда сможем.

Сначала едем по околице, затем по улочке, которая должна вывести к площади, кругом ни души. Прижимается к хатам и изгородям Вася Дронов, бывалый боец, хорошо знающий цену неоправданному риску, явно отстает второй дозорный, - по натуре человек вообще осторожный, он едет на несколько шагов сзади. Дронова и никак не хочет подтянуться ближе. Я впереди них на две-три хаты. Чувствую себя напряженно, но почему-то уверенно. Поощряет меня и Гнедок, который без удержу рвется вперед - может быть, потому, что чует свой хозяйский дом. Станица и дальше выглядит словно вымершей.

Еще не добравшись до угла улицы, откуда должна быть видна ревкомовская площадь, я начал прослушивать чей-то громкоголосый баритон. Немного придержав Гнедка, подал знак товарищам подъехать ко мне, но ребята остановились совсем, и я решил скорее добраться до угла и посмотреть, что же делается впереди, словно на этом и кончалась наша разведка и всем надлежало вернуться на наблюдательный пункт.

Высунувшись из-за угловой хаты, я сразу увидел, что около ревкома сгрудились с полсотни станичников, преимущественно женщины, а с крыльца какой-то горлопан в рядовой казачьей форме держал речь и азартно размахивал рукой. Возле него находилось несколько таких же бандюг, позади же толпы сидели верхами еще четыре казака. Сколько я ни старался сосчитать всех этих беляков, их никак не набиралось более десятка. «Оратор», по-видимому, уже окончил речь, так как мне стало видно, как он, присев на корточки, начал о чем-то разговаривать с окружающими.

Если б тогда, как и теперь, по прошествии многих лет, меня спросили, какие чувства побудили меня в этот момент атаковать врага, ответить я наверное бы не смог. Все-таки трое, а вернее, один против десяти…

Помню, как взял гранату, бросил ее для шума в сторону пустой улицы и, выхватив шашку, дал Гнедку шенкеля. С неистовым криком: «Дивизия, за мной!…» - бешеным галопом я мчался к ревкому.

Далее все события происходили с такой быстротой, [65] что трудно даже себе представить. Справа и слева мелькали хаты, а впереди на площади - кипящий муравейник разбегающихся людей. Сзади и спереди выстрелы. Хочется к разгулявшейся в воздухе шашке присоединить и меткий наган, но, когда враг уже близок, шашка лучше. Все внимание - на беляков, которые на крыльце, и на тех, что позади, в седлах. Но первые уже смешались с толпой, а вторые удирают, сбивая с ног местных жителей, по дороге на Березовскую.

Когда я проскакал по площади, она была уже почти пуста. Казачки в паническом ужасе, с громкими криками жались друг к другу у изгородей хат, выходивших на площадь. А некоторые, невзирая на длинные оборчатые юбки, прыгали через изгороди почти как заправские цирковые акробаты. Видимо, этим же путем скрылись и белобандиты. Ну а те, которые улепетывали на лошадях и теперь стали целью моего преследования, вдруг как будто напоролись на непреодолимую преграду, неожиданно и резко свернули влево, в первый же оказавшийся открытым двор, и, перемахнув через плетень, устремились в медведицкий лес.

Забыв обо всем на свете, я кинулся преследовать конных бандитов, но то, что было просто и легко для казака, оказалось непосильным для меня, доморощенного всадника. Разгоряченный до предела Гнедок, видимо, только из-за моей неопытности не взял барьера и резко остановился, чуть не сбросив меня на землю. Вот тут я по-настоящему и оценил урок, который преподал мне недавно конь моего учителя дяди Леши.

Мне ничего больше не оставалось делать, как израсходовать пару патронов на уже скрывшихся в лесу белогвардейцев и пожалеть, что ничего с ними не смог сделать. Их было четверо.

Пока я преследовал беляков, раздались наконец выстрелы и послышалось настоящее, многоголосное «ура» с атамановской окраины станицы. Это были наши, малодельские. Гребенников разделил отряд пополам, чтобы атаковать станицу с двух направлений.

Стоя у злосчастного тына, который преградил мне путь, я немного отдышался, осмыслил случившееся, затем любовно и с благодарностью похлопал взмыленного Гнедка по загривку и поводом повернул его на дорогу.

Именно в этот момент, не замечая меня, мимо промчались с шашками наголо казаки-одностаничники. На площади сгрудилась вся наша конная группа, за исключением [66] нескольких всадников, в том числе и Васи Дронова, которые поскакали искать бросивших своих лошадей белых. Небольшая группа казаков была послана на окраину станицы в дозор.

К станичной площади со всех сторон стали подходить пережившие панику малодельцы. Вот показался и дом ревкома, на крыльце которого сидел Гребенников и о чем-то распрашивал двух малодельских стариков, которые не уезжали с нами.

Я подъезжал к ревкому неторопливо, с чувством некоторой досады: упустил случай отличиться - белобандиты скрылись безнаказанно в лесу. Необычным было только то, что одностаничники как-то уж очень подчеркнуто освобождали мне путь к ревкому и по-доброму, тепло улыбались, сопровождая репликами:

- Молодец, Коля!

- Молодец, Соколов!

- Вот это хлопец!

Увидев меня, Григорий Иванович прервал разговор, встал и не без некоторой торжественности в голосе громко сказал:

- А ну-ка слезай, именинник!

Я соскочил с коня и подошел к Гребенникову.

- Молодец, Николай! Не ожидал от тебя такой прыти. Вон ты, оказывается, какой! - И уже обращаясь ко всем казакам добавил: - Вот вам, товарищи, и комсомол, москали!… Прислали только троих, а сколько дел успели натворить! А? Молодежь нашу узнать нельзя! Эх, если таких молодцов - да с десяточек бы! Всю станицу вывернули бы. - Потом обернулся ко мне: - Спасибо, Николай. Ты нам как родной теперь…

С этими словами предревкома схватил меня за плечи, подтянул к себе и, по-отцовски обняв, поцеловал.

- Ну как? Примем его в казаки? А? - Григорий Иванович обратился снова к станичникам. - И он с нами не пропадет, да и мы с таким тоже, пожалуй, в накладе не останемся!

- Примем!… Хорош!… Годится!… Молодец! - послышалось в ответ.

- И женим на казачке! - крикнул кто-то издалека, вызвав всеобщее оживление.

Гребенников помолчал немного и, как будто вспомнив что-то важное, сказал:

- А знаешь, Николай, ты ведь и собственного коня заработал. Тут нам целый табун достался - пяток неплохих [67] лошадок. Можешь отобрать любую. Или своего оставишь?

Еще и не видя трофейных лошадей, я уже считал своего Гнедка самым лучшим, ведь он теперь стал для меня настоящим другом. Не задумываясь, я ответил:

- Нет, уж лучше Гнедок. Он теперь как родной мне.

Оказывается, убегая в панике, белые оставили на привязи пять хороших, прекрасно экипированных дончаков. Хотя это было и немного, но зато очень кстати: ведь это пятеро новых всадников. В переметных сумках помимо хлеба, сала, нательного белья и винтовочных патронов были найдены и награбленные вещи: женские платки, золотые обручальные кольца, Георгиевские кресты первой и второй степени. В одной из сумок обнаружили даже золотой портсигар с какой-то надписью на французском языке.