На мое предложение возглавить в полку комсомольскую работу Саша Агапов охотно согласился. Мы решили начать с небольшого - взять на учет всех комсомольцев, включая и тыловиков, с тем чтобы в последующем перераспределить их равномерно по всем подразделениям полка и, организовав там ячейки, начать вовлекать в комсомол наиболее боевую и преданную делу партии молодежь. Нужно отметить, что и Суглицкий еще при первой нашей встрече сказал, что он ожидает комсомольское пополнение, и обещал усилить им наш полк.

Объехав за два дня почти все полковые подразделения и воспользовавшись тем, что на фронте спокойно, я решил добраться и до полкового обоза второго разряда, располагавшегося примерно в пятнадцати верстах, в деревне Водопьяново, северо-восточнее саратовской Елани. Эта поездка входила в план моего ознакомления с полком, и Голенков ее одобрил. Командир рассматривал тыл части не только как снабжающий орган, но и как боевую организацию, которая в условиях гражданской войны иногда даже первой подвергалась ударам со стороны прорвавшихся конных групп противника. Кроме того, там же обычно располагался и штаб полка, а также санитарные учреждения, в которых скапливалось изрядное количество легкораненых красноармейцев. Для меня было очень важным, пока не начались бои, не только ознакомиться с этой организацией и ее людьми, но и на место разобраться с жалобами на наших хозяйственников, которые уже передали мне красноармейцы-фронтовики.

А жалобы эти были немногочисленны. В красноармейце гражданской войны всегда поражала исключительная [87] нетребовательность и терпимость к слову «нет». Если ему говорили, что чего-либо нет и только потому, что именно этого нет или не хватает в республике, значит, «на нет и суда нет». Мы все глубоко верили, что, когда победим, у республики будет всего вдоволь. Конечно, случалось и иначе, то есть когда чего-либо необходимого не хватало по чьему-то разгильдяйству или нераспорядительности.

С этим я и собрался ехать к своим тыловикам, в полковые обозы первого и второго разряда, надеясь как можно раньше вернуться в Елань. Присутствовала, признаюсь, и скрытая цель - повидать там влившихся в полк малодельцев и представиться им в роли комиссара.

Я уже был на коне, когда выбежавший из штаба связист доложил, что звонили из дивизии и передали: если на фронте ничего непредвиденного не произойдет, то Суглицкий ждет меня в политотделе во второй половине дня, и чтобы, я захватил с собой какой-нибудь документ, подтверждающий мой возраст. Этот неожиданный вызов в политотдел меня радовал, так как уже было о чем доложить. Однако зачем потребовалось официальное подтверждение моего возраста? Что касается документа, то он всегда был при мне - это церковная метрика, где значилось, от кого и когда я родился, кто крестил. Датой рождения там значилось 6(19) ноября 1900 года. Значит, всего через пять месяцев должно исполниться уже целых девятнадцать годков…

А дела и настроения в обозе оказались далеко не радужными и совсем не такими, как я представил их себе под впечатлением первого знакомства с бойцами и командирами передней линии.

Здесь, в тылу, жаловались и на скудость питания, которое получали, кстати, регулярно, и на качество белого хлеба, о котором в центральных губерниях страны в то время только вспоминали, и на обмундирование, и на недостаток мыла. Как частенько бывает в боевых условиях с такими горе-тыловиками, жалобы свои для вящей убедительности они подкрепляли плаксиво-удручающим: «Чем так жить, лучше пойти на передовую».

Многое из того, на что жаловались тыловики, зависело, конечно, от них же самих и при первом разбирательстве на месте оказывалось несостоятельным. Что же касается готовности сменить тыл на передовую, то по возвращении в Елань я сделал все возможное, чтобы помочь им в этом, так как люди на фронте были очень нужны. [88] На другой же день Голенков охотно подписал приказ о переводе из тыла в батальоны одиннадцати таких охотников, которых я успел записать.

Нужно сказать, что после такого оперативного мероприятия тыл стал сразу работать более четко, и можно было надеяться, что он окажется достаточно стойким при внезапном налете противника.

Ну а перед тем как расстаться с тылами, я заглянул и к своим малодельцам, порядочное количество которых оказалось в нашем обозе второго разряда. Вот где встретили меня по-дружески, с неподдельной искренностью! Несмотря на то что наши станичники являлись беженцами и испытали горечь отступления, выглядели они все геройски, не высказав ни одной жалобы ни на невзгоды судьбы, ни на материальную нужду. А главное - все верили в скорую победу Красной Армии и возвращение в родную станицу.

Особенно трогательной и памятной была моя встреча с казачкой Мелеховой. И без того слабоватая на слезы, добродушная хозяйка моя разревелась так, что хоть кричи караул. И плакала она не только от радости нашего свидания, но, главное, как оказалось, оттого, что не уберегла мою домашнюю дорожную корзинку, охрану которой возвела до степени чуть ли не государственной важности. Сама-то корзинка осталась цела, а вот содержимое ее изъяли подчистую и, словно на смех, снова повесили замок и заперли его. Осталась в ней только одна простая чайная ложка. Как это бывает в таких случаях, с желанием найти что-либо еще я стал шарить по дну корзинки и вдруг нащупал какую-то дощечку. Она лежала под постеленной на дне газетой, в правом углу, как бы притаившись, прячась от любопытных глаз. Когда я ее извлек и перевернул, то, ошеломленный увиденным, чуть не шарахнулся в сторону. У меня в руках был маленький образок тезоименного мне святого Николая чудотворца - тот самый образок, которым перед отъездом из дома моя мать пыталась перекрестить меня на дорогу.

Вот почему, оказывается, она так упорно настаивала взять корзинку, а не солдатский мешок, где такой образок был бы сразу обнаружен. А здесь закрепила под газеткой ко дну - и концы в воду. Ну удружила!…

Случись такое теперь - любой из нас улыбнулся бы и мысленно перелетел бы к родной матери. Но в то время такая находка, да еще в собственной корзинке комсомольца (уж не говоря, что комиссара), была равносильна [89] удару по голове обухом, если не больше - предательством делу революции!

Ведь тогда мы, комсомольцы, не только начисто отвергали всякие образы святых угодников, но избегали в своих разговорах и выступлениях даже терминологии, хотя бы отдаленно напоминающей о них. Если, например, употреблялись слова «таким образом», то обязательно находился приятель, который немедленно замечал: «Что ты забыл в этих образах?…» А тут в собственной корзинке - и самая настоящая икона!

От такой находки я просто растерялся. Я, правда, не горевал о потере своего нехитрого имущества, разве только недоумевал, как же могло случиться, что и на фронте оказались жулики? Воровство представлялось мне старорежимным злом, безусловно, мирного времени. Больше в тот момент я думал о том, как хорошо и счастливо случилось, что никто не видел злосчастной иконки, и проворно упрятал ее в карман, чтобы выбросить где-нибудь в поле.

На прощание мы с Мелеховой крепко расцеловались. Старая казачка просила об одном - не забывать их дом в Малодельской и навсегда считать ее второй матерью. Каково же было мое удивление, когда, уже в седле повернувшись к ней, чтобы помахать рукой, я увидел, как и она с не высохшими от слез глазами еле заметным движением руки крестила меня…

* * *

Шел только третий день, как я был назначен комиссаром полка. Закончив ознакомление с тыловыми учреждениями, помню, возвращался в Елань, сделав немалый зигзаг, чтобы заехать и в политотдел дивизии. Вполне удовлетворенный, я мог уже о многом доложить и одновременно внести ряд полезных предложений по повышению боеспособности полка.

Суглицкий встретил меня так, будто я находился под его началом продолжительное время. Он уже знал, что с утра я был в полковом обозе, и даже похвалил за это, подчеркнув, что наши комиссары делают ошибку, мало уделяя внимания этой капризной организации. Начподив подробно расспрашивал о том, где я уже успел побывать, с кем познакомиться, каково было мое первое впечатление о людях полка и его командирах, о настроениях и моральном состоянии красноармейцев.