То же самое, вероятно, думал и Алексей Максимыч; он поминутно отирал лицо платком и снимал шляпу, чтобы ею опахнуться. Он радостно достиг Михайловской улицы, радостно сел в вагон конки, и еще с большею радостью осветилось доброе лицо старика, когда вагон, дребезжа своими стеклами, покатил к Царицыну лугу,

«Желал бы я знать, отчего вдруг такая немилость?» мысленно рассуждал он, возвращаясь к предмету прерванных размышлений. – «Бывало, всегда такой обходительный, любезный… Никогда не видал его таким, как сегодня! Желал бы знать также, чего увиваются эти два господина? Ну, Воскресевский, – тот ведет дело, всем ворочает, видит здесь расчет какой-нибудь… Но эти-то что?.. Эх-хе! Раз в жизни посчастливилось встретить настоящую, милую работу… Мечтал о ней, наконец добился; любил ее и лелеял, как детище; всю душу положил, как говорится… Хоть бы спокойно дали достроить, – нет! что ни день, ставят новые рогатки; вмешиваются, портят, заставляя принимать, например, такие работы, как тот иконостас! Ох, уж мне этот иконостас! Суетят, торопят… В конце концов, больше горя, чем радости! Впрочем, нет худа без добра! Пример годится моему Сереже; он же такой горячий! «Талант, говорит, талант и труд все, дедушка, побеждают!» Твоими бы устами мед пить, голубик. Бедный мальчик! Пускай, однако ж, остается, Христос с ним, при такой вере; она нужна в молодости; жизнь в свое время всему научит!»

На Карповском мосту Алексей Максимыч торопливо вылез из вагона, спустился с моста и пошел правым берегом речки, С этой стороны дачи теснятся только при самом начале; дальше они редеют, заменяясь мало-помалу заборами и садами. Местами, у самого берега, почти из воды подымалась группа старых ветел и ольхи, и тень от них, сливаясь с тенью ближайшего сада, покрывала дорогу. Старик снимал тогда шляпу и с видимым удовольствием начинал вдыхать воздух. Он вообще казался теперь менее озабоченным, чем был в вагоне; впечатления утра, по-видимому, сглаживались, давая место более спокойным, светлым мыслям. Всякий раз, как на пути встречалась живописная группа дерев или речка делала поворот, открывая неожиданно новый картинный эффект света, Алексей Максимыч замедлял шаг и на лице его проступало заметное оживление. Раз даже, не удовольствовавшись немым созерцанием, он громко воскликнул:

– Эх, жаль, нет моей Марусеньки! Какую славную акварель она бы здесь написала!..

Он ускоренно зашагал по деревянным мосткам, заменявшим тротуар, и, немного погодя, вышел в дальний конец Песочного переулка, где нанимал дачу.

Дом стоял в глубине сада, отделявшегося от переулка высоким забором из барочных досок, просверленных дырьями. Подойдя ближе, Алексей Максимыч стал прислушиваться к голосам, раздававшимся из сада; голоса были ему хорошо знакомы; но с первой минуты понял он, что в доме происходит что-то особенное. Он убедился в этом, как только открыл калитку.

Посреди небольшого дворика дачи стояла незнакомая ему оборванная, босоногая девочка, лет шести, и подле нее также незнакомый и оборванный мальчик, меньшего возраста; лица их были пухлы от слез; на щеке мальчика виднелись следы крови, которую старалась обмыть Маруся, девушка лет девятнадцати, стройная, красивая, с чудесными волосами каштанового цвета; стоя на коленях перед мальчиком, она обмывала ему лицо, между тем как чашку с водою усердно поддерживали две девочки, лет по десяти, обе белокурые, в ситцевых цветных платьях и белых передниках. Группу завершал юноша, лет двадцати, рослый, широкоплечий, кудрявый, с пушком вокруг щек и на верхней губе. Он казался чем-то взволнован; щеки его пылали, брови судорожно передвигались, пальцы сжимались в кулак. Все присутствующие были чем-то сильно возбуждены; все говорили и кричали в одно время.

При виде старика, белокурые девочки торопливо поставили чашку на песок и со всех ног бросились ему навстречу; не успел он очнуться, как уже почувствовал себя в их руках.

– Дедушка, я расскажу тебе… Это ужасно! ужасно! едва переводя дух от волнения, заговорила младшая из них, Катя.

– Послушай только, дедушка, что я расскажу тебе! Ты только послушай; это ужасно! кричала с другой стороны вторая девочка, Соня.

– Постойте же, деточки, пустите… нельзя же так, отбивался Алексей Максимыч, целуя их в то же время. – Начнете вместе рассказывать, я ничего не пойму… я даже слушать не стану, если так… Вот, смотрите: и шляпу, новую шляпу на земле сбросили… Шалуньи, право!.. Спасибо, Маруся, подхватил он, подставляя голову красивой девушке, которая надела ему шляпу, стараясь отстранить Катю и Соню. – Ничего не хочу знать. Буду слушать только Марусю… Слышите ли? Только Марусю… Рассказывай, душенька, что у вас здесь такое… Только постой, не на солнце… Подойдемте под навес; там будет удобнее…

Он мимоходом взглянул на юношу; тот старался, видимо, овладеть собою; но краска разливалась по лицу его, и чем больше он бодрился, тем больше выказывал неловкости.

Алексей Максимыч уселся на соломенный стул, придвинутый Марусей; Катя и Соня мгновенно завладели его руками. Юноша подошел ближе, расправляя ладонью растрепавшиеся кудри на голове.

– Ну, Марусенька, рассказывай… Постой, впрочем, зачем же оставили вы этих ребятишек на солнце? Катя, Соня, ведите их скорее сюда!.. Вот так!.. Не плачь, девочка, тебе ничего худого не сделают; не плачь, душенька; ну, Маруся, рассказывай; во-первых, что это за дети?

– Дети бедного огородника, – торопливо вмешалась Соня.

– Они сегодня ничего не ели, – перебила Катя.

– Деточки, что ж это в самом деле? Так, право, нельзя, – с упреком в голосе сказал старик.

Он хотел показать при этом строгое лицо, но это ему не удалось, и он засмеялся.

– Дедушка! добрый, добрый дедушка! – закричали обе девочки, бросаясь обнимать и целовать старика с такою восторженностью, что шляпа его чуть было снова не слетела наземь.

Наконец, они успокоились.

– Видишь ли, дедушка, – начала Маруся, усаживаясь подле и поправляя ему скосившийся галстук, – все мы сидели здесь на дворе; я шила, Сережа давал сестрам урок из русской истории; вдруг здесь, сейчас за калиткой, раздается детский пронзительный крик. Мы выбежали. На мостках два ребенка, вот эти самые. Девочка заливается-плачет, мальчик кричит; смотрим, из носу его льет кровь, все лицо перепачкано кровью… Спрашиваем: что случилось? Девочка тут же рассказала, что за минуту перед тем проходил мимо какой-то мальчик; поровнявшись с ее братом, он вдруг размахнулся и ударил его по лицу, после чего побежал в лавочку в конце переулка… мы привели детей к себе… Но… но Сережа ужасно разгорячился, – подхватила Маруся, заметно смущаясь на этом месте своего рассказа.

– Короче сказать, дедушка, – вмешался Сережа, успевший в это время остыть и оправиться, – мне захотелось наказать этого негодяя…

– Рыцарь! рыцарь, нечего сказать! – полушутливо, полусерьезно заметил старик.

– Рыцарь не рыцарь, но пропустить безнаказанно поступок болвана, который бьет ребенка по лицу, мне не хотелось, и я подождал у калитки, пока он не вернется назад… Я, действительно, думал увидеть мальчишку и хотел надрать ему уши, но смотрю: передо мною вдруг выступил с салатником, наполненным огурцами, целый верзила… Меня это окончательно взорвало. Тут девочка закричала: это он, он! Я забылся, бросился вперед… огурцы, конечно, полетели во все стороны… Я уже потом не помню хорошенько… Знаю только, что ему славно досталось… Ручаюсь, он не станет вперед потешаться на детских лицах!

– Какой Сережа храбрый, да, дедушка, да? – восторженно воскликнула Катя.

– И добрый, да, дедушка? добрый? да? – подхватила Соня.

– О, удивительно! Что и говорить! – возразил Алексей Максимыч, разводя руками. – Ну, а что, если б да этот самый детина оказался вдруг сильнее Сережи? Что, если б началась свалка и вмешалась полиция? Тогда что? – прибавил он, посматривая на юношу. – Как бы все это красиво отозвалось на молодом человеке, который готовит программу на золотую медаль… Неправда ли, как это было бы красиво, Маруся?.. Скажи сама. Ты у нас одна здесь благоразумная…