Само собой разумеется, что Иван Петрович не сидел взаперти в своем гостиничном номере. Он регулярно ездил в клинику, где операцию все откладывали и откладывали, бывал у меня дома, несколько раз ходили в театр — омская драма в те годы славилась. И тем необъяснимей казалось мне, что он, общительный и любознательный, не захаживал ни в издательство, ни в редакции газет. Много позже я додумался: вероятно, он по утрам работал и, какой-то внутренний каждодневный потенциал израсходовав, вполне обходился прогулками по городу да нашими с Малочевским почти ежевечерними визитами. Иногда он заставлял меня читать стихи, к которым я начинал уже остывать. Слушал внимательно, требовательно, неподвижно положив подбородок на грудь, никогда не хаял и не хвалил, лишь иногда, при редких мало-мальски удачных строчках, одобрительно кивал. Однажды, под наитие, признался, что сам пишет стихи; смешно, по-мальчишески засопев, начал читать: «Маша!..» — и махнул рукой. Что было с этой Машей, кто она такая и почему попала в непрочитанные стихи, я так никогда и не узнал.

К исходу второго месяца вынужденного гостевания в Омске Иван Петрович, при моем активном участии, совершил крупную торгово-покупочную акцию.

В пятидесятые годы не было такого автомобильного ажиотажа, какой ныне, все набирая силы, бушует от Курил и до Карпат. Автомобили продавали в небольшом магазине-салоне, безо всяких предварительных записей, в порядке живой очереди; вся сложность была в том, чтобы в критическую минуту ненароком из этой очереди не вылететь. Выяснив, что назавтра ожидается поступление партии «Побед», Иван Петрович попросил помочь. Обязанности были распределены таким образом, что он стоит в очереди за получением чека-квитанции, я, повыше его, помоложе, стойко дежурю у окна кассы и, получив от него чек, молниеносно подаю кассирше деньги, — необходимую рекогносцировку мы провели накануне…

Сейчас я улыбаюсь, а в то утро волновался, переживал и шел по улице, настороженно оглядываясь. Потому что впервые в жизни нес в собственных руках астрономическую сумму — шестнадцать тысяч рублей (конечно, в старых деньгах)! Не слушаясь посмеивающегося Ивана Петровича, я максимально законспирировался: небрежно завернутые в газету пачки денег лежали в авоське вместе с пустой бутылкой из-под кефира. А уж удавалось ли сохранять на лице заданное, эдакое беспечно-прогулочное выражение — бог ведает!..

Все, в общей сложности, закончилось вполне благополучно, хотя в самый ответственный момент невысокому, коренастенькому Ивану Петровичу и пришлось, удерживая исходные позиции, поработать локтями. Из переполненного салона, отпыхиваясь, мы вылетели торжествующими, с розово-фиолетовой накладной на получение со склада машины. Уже на следующий день Иван Петрович подъехал к нашему дому на сияющей, светло-кофейного цвета «Победе». Автомобилист он, кстати, был с довоенным стажем: сам однажды рассказал, что первую свою машину «эмку» он, в числе нескольких виднейших писателей, по специальному указанию правительства, приобрел еще в 1939 году и два года спустя сдал ее в фонд обороны. Жена моя сшила для «Победы» шелковые занавесочки; Иван Петрович, перемазавшись, в упоении оттирал ветошью обильную смазку, — все было прекрасно!..

Наши вечерние встречи прервались: Ивана Петровича наконец положили в клинику. Но вскоре выписали — по каким-то соображениям врачей операция снова была отложена, и надолго. Засобиравшись домой, он вдруг предложил мне:

— Быстренько подготовьте рукопись новых стихов. Пошлем в казахстанское издательство, я напишу сопроводительное письмо.

К тому времени я был уже членом Союза писателей, автором двух тощеньких поэтических (в смысле жанра — не более) сборников, и мог ли упустить такую блистательную возможность: с ходу издать третий! Машинка у меня на квартире стучала с утра до ночи, жена печатала, я вычитывал, и через рекордно короткий срок положил перед Иваном Петровичем довольно объемистую, в двух экземплярах, как и полагалось, рукопись. Неопределенно посапывая, он внимательно пролистал-просмотрел ее, кое-что выкинул и принялся за письмо издателям. К моей радости и некоторому внутреннему удивлению, написал он нечто очень благожелательное, одобрительное, — теперь подозреваю, что ему, возможно, хотелось таким путем поблагодарить за то, что мы с Борисом Малочевским как-то скрасили его затянувшееся пребывание в чужом городе. Короче, я положил его письмо сверху титульного листа будущей книжки, сорвался с места, чтобы бежать на почту, Иван Петрович сурово остановил меня:

— Погодите. Положите рукопись на стул и садитесь на нее.

— Зачем? — опешил я.

— Эх, зелень! — упрекнул он и убежденно, с некоторой, правда, долей смущения, объяснил, открыл тайну: — Посидел, — значит, высидел. Тогда обязательно пойдет.

Оказавшись в роли клушки на яйцах, я сосредоточенно отсидел на собственной рукописи столько, что она должна была быть не только издана, но и премию получить! Увы, вопреки таким гарантиям и такому старанию, рукопись эта так никогда и не стала книгой. Что, как ни странно, не особенно и огорчило: остывая к стихам, все чаще я стал пробовать себя в прозе. В чем, кстати, ненавязчиво, тактично поддерживал меня и Иван Петрович, нет-нет да и возвращаясь в разговорах к моему наивному казахстанскому рассказу…

В 1953 году я вернулся в свои родные места, в Пензу. С Иваном Петровичем мы не переписывались, какое-то время я вообще ничего не слышал о нем, некоторые знакомые столичные писатели на расспросы отвечали сочувственно-снисходительно: «Ну что вы хотите — выдохся…» Задевало это, да и не верилось, что может выдохнуться автор «Ненависти», «Горькой линии», «Родины». И как же я порадовался вместе со всеми его почитателями, когда в начале освоения казахстанской целины в «Правде» один за другим появились его яркие, какие-то молодые, азартные очерки! Описание степной грозы в одном из них — хрестоматийно; исследователи, ученые-стилисты еще обратятся к его пейзажам.

Собранные вместе, очерки оперативно были выпущены издательством «Правда». Книга эта, «Золотое дно», явилась, по существу, первым полновесным писательским словом о целине, предвосхитившим впоследствии поток хороших и плохих «целинных» романов и повестей. Вот вам и «выдохся»!.. А вскоре, возвращаясь из Москвы, сделав для того изрядный крюк, Иван Петрович на денек заехал в Пензу. Он действительно словно помолодел, горячо, с присущим ему блеском рассказывал о второй жизни казахских степей; рассказывал так, что у меня сердце аж защемило: от сожаления, что сам добровольно покинул когда-то те удивительные края, от пронзительного желания вновь повидать их.

Желание мое сбылось: в октябре 1964 года мне посчастливилось быть участником декады русской литературы и искусства в Казахстане. После официального и весьма торжественного открытия декады в Алма-Ате нас разбили на несколько групп; в нашем литературном подразделении, вылетевшем в Целиноград, был, к моему удовольствию, и Иван Петрович Шухов. Возглавлял группу Анатолий Софронов. Иван Петрович стал в ней как бы чрезвычайным и полномочным комиссаром, прямо, непосредственно причастным ко всему тому, что вершилось в те годы на преображаемых целинных землях. Лучшего толмача, гида и сотоварища по поездке нельзя было и придумать!..

…В последний раз мы с Иваном Петровичем Шуховым встретились на VI Всесоюзном съезде писателей.

Не знаю, может быть, это теперь кажется — с дальней дистанции, что ли, но, по-моему, именно тогда, на съезде, и взбрело на ум не очень веселое определение: у каждого человека есть свой, завершающий возраст — уходящий… Совсем недавно я сам отчетливо испытал дуновение этого возраста, побывав на крупном современном предприятии. В цехах, где сновали люди, работали сложнейшие станки и машины — все было понятно, естественно. Потом поднялся в стерильно чистую, оглушившую тишиной диспетчерскую: в огромном зале полукругом прохладно отсвечивали голубоватые панели автоматических распределителей, разноцветно мерцали, пульсировали на них глазки датчико-информаторов, все подчинялось воле молодого человека, сидящего за узким столиком с телефонной трубкой в руке. И почувствовал я себя из другого, прошедшего времени. Из того времени, когда в диспетчерских привычно дрожал под ногами стальной настил пола, включались и выключались рубильники, кто-то кричал, спорил, трезвонили звонки, хлопали двери… О чем-то подобном и подумал я в ту первую минуту, когда в перерыве увидел идущего в толпе Ивана Петровича. Знавший многих в президиуме, где сидели представители старой литературной гвардии, неумолимо редеющей, он почти никого не знал тут, в фойе: в самой гуще он шел, словно один, рассеянный и обескураженный. Я поспешил навстречу, окликнул, Иван Петрович оживился, с интересом расспрашивал, с кем я то и дело здороваюсь, кое-кому вслед пытливо оглядываясь. Потом, будто заскучав, пригласил навестить его в гостинице, свернул в сторону и пошел, все так же всматриваясь в мелькающие лица и не узнавая…