4. ЭЛЕГИЯ

Ехали мы из Пригорска вдвоем в купе — оба немолодые и оба заядлые чаевники; осенние ночи долгие, Михаил Петрович был переполнен впечатлениями свидания с родным городом, в результате чего и появилась эта запись, его рассказ, лишь самую малость тронутая кое-где, для связки, домысленными деталями. Меня помимо всего прочего рассказ Михаила Петровича заинтересовал какой-то удивительной чистотой и простотой чувств — теми первородными человеческими качествами, которые не всякий сберегает до преклонных лет своих.

Михаил Петрович не допускал даже мысли, что поездку могут не разрешить, и заместитель директора, должно быть, сразу это почувствовал. Обычно несговорчивый насчет каких-либо замен («Вот они где, эти замены!» — сердито хлопал он себя в таких случаях по бритому затылку), заместитель директора только мельком взглянул на расписание спектаклей, обреченно вздохнул. Ну конечно, в среду народный должен петь князя Игоря!

— Не смею удерживать. — Маленькие, насмешливые глазки старого, умного циника глянули вдруг на Михаила Петровича непривычно мягко и рассеянно. — Все мы такие. Москвичи до мозга костей, а колупни поглубже, и окажется, что каждый-то пуповиной с какой-нибудь Астраханью либо Кинешмой связан… Все меняется: взгляды, моды, президенты, а пуповинка эта — нет, не рвется! Вот так, сударь мой…

— Спасибо, голубчик, спасибо, — с облегчением сказал Михаил Петрович.

Загодя припасенные доводы, вплоть до собственных вариантов этой злополучной замены, наконец, перенесение вопроса в более высокие инстанции, — все это оказалась ненужным; старая перечница — одногодок Михаила Петровича, — он ухватил самую суть. И еще мелькнула мысль о том, что бритоголовый колючий человек этот, с которым он, Михаил Петрович, двадцать лет подряд изо дня в день обменивается на бегу привычными, ничего не значащими словечками — «доброе утро, сударь мой», «здравствуйте, голубчик, здравствуйте», — давно симпатичен ему, что надо бы когда-нибудь сойтись и потолковать накоротке. Впрочем, мысль эта мелькнула и тут же забылась, как мелькают и забываются в житейской спешке и суматохе многие наши хорошие мысли и добрые намерения.

А день в самом деле выдался на редкость суматошным. Кроме беготни с заказом билета и получением командировки нужно было уладить кое-какие долги на радио и телевидении (записаться на пленку в первом случае и отложить репетицию — во втором), позвонить в двадцать мест, не меньше, наконец, просто-напросто собраться в дорогу. Во всяком случае, когда в десятом часу вечера, не чуя под собой ног, Михаил Петрович плюхнулся на диван в пустом купе, ему казалось, что он уже не в состоянии пошевелиться, что прямо вот сейчас, сидя, уснет.

Мягко качнувшись, поплыл освещенный людный перрон, промелькнула эстакада Сортировочной, прошел, отбирая билеты, подтянутый молодой проводник, а Михаил Петрович все так же, не меняя позы, устало и пристально смотрел в окно, за которым веселой чехардой, то пропадая за черными деревьями, то снова выскакивая, бежали разноцветные огоньки подмосковных дач.

Принеся белье, проводник с любопытством взглянул на сидящего в пальто пожилого пассажира с седым хохолком на крупной голове и задумчиво сведенными к переносью косматыми бровями, посоветовал:

— Раздевайтесь, папаша, у нас тепло.

— Что? — встрепенулся Михаил Петрович. — Да, да! Спасибо, голубчик, спасибо.

И снова, пересев на свободный диван, машинально и сосредоточенно смотрел, как проводник с треском обрывает с постельного комплекта пломбы, ловко, с чисто женским умением стелет, разглаживая, простыни, взбивает тощую подушку.

— Отдыхайте, папаша, — откинув край пододеяльника, сказал проводник, опять бросив любопытствующий взгляд на пассажира. «Определенно, видел где-то его, больно уж лицо знакомое. Хотя мало ли разных людей за дорогу повидаешь, может, когда и раньше ехал?..»

Вытянутые под одеялом ноги гудели, тяжело сомкнулись веки, но сон не шел. Михаил Петрович вздыхал, тихонько крякал. Как все-таки растормошило его это коротенькое официальное письмецо с приглашением приехать на торжества, посвященные трехсотлетию Пригорска. Его, Михаила Петровича, родного города, в котором он не был сорок лет. А вот вспомнили. И напомнили… Хотя как напомнили? Давным-давно считая себя москвичом, Михаил Петрович никогда не забывал, откуда он родом. Пригорский, коренной!.. И до мельчайших деталей помнил тот далекий день, когда он, восемнадцатилетний, сухой, как жердинка, паренек, влез с фанерным баульчиком в набитый до отказа вагон, чувствуя, как боязливо колотится меж ребер сердце, и полчаса спустя, отчаявшись, хотел было спрыгнуть на первом же разъезде. Словно знал, что никогда уже не вернется сюда, хотя поначалу и отправлялся всего-навсего погостить к дяде в Москву.

За сорок долгих лет Михаил Петрович так ни разу и не смог побывать на родине. Умом он оправдывал себя, сердце — винило… Все, конечно, было правильным. Там, в тихом Пригорске, скатившем с горы свои деревянные зеленые улицы к самой реке, у Михаила, когда он садился в поезд, не оставалось ни одного родного человека, — в Москве жил дядя, пожалуй, единственный уцелевший из всей многочисленной родни, унесенной гражданской войной, сыпняком, голодом, а то и просто годами. Потом сразу — Москва, ошеломившая и подхватившая робкого паренька из провинции, самодеятельный кружок на заводе, взявший голосистого парня в свои надежные руки, потом музыкальное училище, потом — консерватория, первые гастроли… Потом, одним словом, была жизнь, в которой он, Михаил Петрович, не мог раскаиваться, более того — которой он был предельно счастлив и в гамме которой тем не менее находилось место не всегда ощущаемому, но живучему чувству вины перед родным городом. В июле сорок первого года, став к тому времени заслуженным артистом, одним из ведущих солистов Большого театра, Михаил Петрович собрался наконец в Пригорск — началась война; совсем было решил поехать в первые же послевоенные годы — труппа театра отправилась на гастроли в Англию. Вина виной, но так ли уж вольны мы, смертные, в своем выборе?..

Проснулся Михаил Петрович как от толчка и, не включая света, приник к окну — там медленно проплывали нечастые и неяркие огни какой-то станции. В Пригорск поезд приходил в десять двадцать утра, сейчас было только около четырех, но нетерпение уже овладело Михаилом Петровичем. Прежде всего — что за станция?

Служебное купе было закрыто, проводник, позевывая, стоял в открытом тамбуре. Заслышав шаги, он оглянулся и опять невольно задержал пытливый взгляд на помятом и все-таки очень заметном лице пожилого пассажира. Отдохнув и снова обретя способность замечать, Михаил Петрович понимающе усмехнулся. Удивляется: чего, мол, старому не спится? Доживет до его лет и поймет, много ли под старость сна надо: один глаз закроешь, а второй уже глядит и прикидывает — не пора ли вставать? Жизнь коротенькая, не проспать бы ее хоть напоследок.

— Где стоим, голубчик?

— В Моршанске.

Моршанск! Это уже было совсем недалеко от Пригорска, каких-нибудь километров триста, не больше. Держась за поручни, Михаил Петрович взволнованно повертел шеей влево и вправо — ночной, мокро блестевший перрон был пуст — и, знобко передернув плечами от сырости, от нахлынувших ли мыслей, вернулся в сухое, сонное тепло вагона.

Белый четырехугольник расписания висел в начале коридора. Вооружившись очками, Михаил Петрович отыскал в нем Моршанск, опустил палец ниже и нетерпеливо засопел. Дальше шли станции и вовсе памятные. Башмаково, Пачелма, Каменка — каждое из этих названий мгновенно вызывало десятки воспоминаний; ни за одно из них ухватиться не удавалось: в таком ярком беспорядке, наскакивая одно на другое, они неслись. Главное, что они твердили об одном и том же: до Пригорска рукой подать!

Спать Михаил Петрович больше не мог. Чтобы как-то скоротать время, он начал умываться, бриться, перекладывать вместительный чемодан с лакированными туфлями, фраком да двумя прихваченными в дорогу книжками.

На остановках Михаил Петрович теперь не выходил. Как только появлялись огни, он подсаживался к окну и смотрел до тех пор, пока, удаляясь и редея, огни снова не пропадали в сырой темени.