Остановки были редкие, скорый без передышек промахивал, вероятно, по сотне километров. Все дела, к сожалению, были переделаны, и Михаил Петрович так, сидя у окна, и задремал.

Разбудил его проводник. В купе было совершенно светло, за окном неслось серое, с короткими голубыми просветами небо.

— Подъезжаем, папаша. Жалко мне вас раньше будить было, плохо вы что-то спали, — стоя в дверях, говорил проводник. Все такой же подтянутый, розовощекий, словно и не отдежурил ночную смену, он улыбался, был полон доброжелательности. — Может, чайку попьете?

— Спасибо, голубчик. А успею?

— Успеете, с полчаса еще.

Прихлебывая чай, похрустывая сухариками и не ощущая вкуса ни того, ни другого, Михаил Петрович, боясь что-то проглядеть, поминутно вертел головой. То в окно коридора, за которым скакали черные, с облетевшими листьями дубки и зеленые осинки, то в окно купе — там тянулись пустые, залитые бесконечными осенними дождями пашни, по мокрому асфальтированному шоссе, словно соревнуясь с поездом и не отставая от него, бежал красно-желтый автобус.

Потом пригорок с рощей отнесло куда-то в сторону; впереди, справа, на высокой горе, возникла тонкая, словно чертежником вычерченная, телевизионная вышка. Михаил Петрович метнулся в купе — слева, навстречу выгнувшемуся в дугу поезду, внушительно двигались громады красных и белых заводских корпусов. Старый Пригорск встречал Михаила Петровича и незнакомым и новым — ему, до рези в глазах вглядывавшемуся в это иное обличье родного города, было радостно и немножко не по себе.

Вот по обе стороны вагона потянулись привычные деревянные улицы, обрезанные линией железной дороги и прикрытые полосатыми шлагбаумами, за ними, уткнувшись в переезд, как послушное стадо, сгрудились машины. На высокой горе, господствующей над городом, неподалеку от телевышки, знакомо блеснули кресты кладбищенского собора…

Подхватив чемодан, Михаил Петрович выскочил в тамбур. Стоя на откинутой подножке, проводник оглянулся и решил наконец удовлетворить давно мучившее его любопытство.

— Папаша, а вы не артист будете? — и безошибочно назвал фамилию Михаила Петровича.

— Что?.. Я, голубчик, я. А что?

— То-то, я смотрю, личность знакомая! — засиял проводник. — Мы с жинкой вас и в Большом слушали. И пластинки ваши есть! Надо же, а?

Он говорил что-то еще, но Михаил Петрович уже не слушал его: поезд остановился. Михаила Петровича, оказывается, встречали: председатель горсовета, начальник управления культуры и еще всякие большие начальники, запомнить которых не было просто никакой возможности. Молодые и моложавые, в темных пальто и шляпах, почти все высокие и, может, поэтому поначалу какие-то одинаковые, они плотным шумным кольцом обступили Михаила Петровича, едва он ступил на перрон. Заслоненный со всех сторон, приземистый и коренастый, в сером клетчатом пальто и такой же кепке, сдвинутой впопыхах набок немножко больше, чем следовало, Михаил Петрович, не имея возможности задержаться на чьем-то лице — разговаривать приходилось сразу со всеми, — улыбался благодарно и чуть растерянно, в душе немного подтрунивая над собой. Со стороны, глядя на эту торжественную встречу, можно было подумать, что отмечается трехсотлетний юбилей не города, а конечно же его — Михаила Петровича.

В довершение ему преподнесли традиционный букет цветов, привыкнув получать которые Михаил Петрович сразу же начинал прикидывать, как бы от этого подарка поделикатней избавиться…

Там, на вокзале, потом сидя в быстро мчащейся машине, Михаил Петрович пытался получше разглядеть город и конечно же ничего не разглядел. Оставшись в просторном номере новой гостиницы один, он нетерпеливо шагнул к широкому окну.

Отсюда, с пятого этажа, нижняя, подгорная часть города — с разноцветной мозаикой крыш и домов, повитая вдали сизой дымкой, — была видна как на ладони. Прямо против гостиницы лежал небольшой, даже сейчас, в серую осеннюю пору, какой-то удивительно нарядный и легкий сквер — с красными, молотым кирпичом покрытыми дорожками, с ровными квадратами клумб и стайкой ярко окрашенных изящных светильников. Михаил Петрович готов был поклясться, что раньше сквера тут не было; в памяти смутно возникали, колеблясь и тут же исчезая, какие-то лабазы и маленькие, словно слепленные домишки; действительно ли стояли они тут прежде, поручиться Михаил Петрович уже не мог. Не мог прежде всего потому, что взор и мысль спешили уже дальше.

Ну что ж, теперь можно было не обманывать себя. С той минуты, когда пришло это взбудоражившее память и сердце приглашение, Михаила Петровича, хотя он и не признавался себе, не покидало внятно растущее желание; может быть, оно, это желание, и придало поездке такую остроту и притягательность.

Вот прямо сейчас, не откладывая, он и пойдет туда. Конечно, трудно рассчитывать на чудо, — разве не чудо надеяться найти человека, не зная даже, жив ли он, да вдобавок еще искать в том самом доме, в котором человек этот жил сорок лет назад?.. В памяти сохранился четкий снимок деревянного флигелька внутри квартала и название улицы, на которой он стоял, — Нагорная… И все-таки, очевидно, в иные минуты жизни нужно надеяться на чудо.

Выйдя из гостиницы, Михаил Петрович второй раз за сегодняшний день попытался вспомнить, что было на ее месте в прошлом. Впрочем, все это на потом, на завтра, на послезавтра, когда, освободившись ото всех обязанностей, он обойдет весь город…

Центральная магистраль, если не считать певуче играющих проводами троллейбусов и бегущих в гору коричневых молодых лип, изменилась мало — Михаил Петрович без труда узнавал ее даже в пестром праздничном наряде. Уверенно, радуясь этой уверенности, он прошел два квартала, повернул направо, не замечая, что прибавил шаг. Сейчас еще раз свернуть направо, и начнется улица, которая называлась раньше Нагорной…

На углу Михаил Петрович поднял голову и тихонько рассмеялся. На синем продолговатом трафарете белой эмалью было написано давнее-предавнее название: Нагорная!

Теперь несколько домов вниз, широкие, всегда настежь открытые ворота, и за ними, в самом конце необъятного двора, — деревянный двухэтажный флигелек. Фу-ты, как заколотилось сердце!..

Минуту передохнув, Михаил Петрович миновал четыре домика с палисадниками, со вкопанными у калиток скамеечками и в растерянности остановился.

Дальше, до самого конца квартала, высился огромный пятиэтажный дом, облицованный белым кирпичом.

— Да-а!..

Михаил Петрович растерянно разглядывал ряды веселых разноцветных балкончиков на верхних этажах и широкие, густо замазанные мелом окна — на первом. Ну что же, этого и следовало ожидать…

Понимая наивность своей затеи и не в состоянии справиться с досадой, к которой отчетливо примешивалась горечь, Михаил Петрович не обратил внимания, что в обход дома, прямо по россыпям строительного мусора и битого кирпича, идет хорошо утоптанная тропка. Заметил он ее лишь тогда, когда из-за угла, окинув незнакомого человека равнодушным взглядом, вышла немолодая женщина с красной хозяйственной сумкой в руке. От женщины, когда она прошла мимо, пахнуло какими-то духами.

Еще не зная зачем, Михаил Петрович двинулся по тропке, свернул за угол: в глубине двора, стыдливо спрятавшись за пятиэтажным красавцем, достаивал свой век деревянный двухэтажный флигелек.

Боже, но какой же он старый! Подслеповатые оконца первого этажа почти наполовину вросли в землю, ржавая водосточная труба разошлась на стыках, и даже крестовина телевизионной антенны на темной прогнувшейся крыше воспринималась не как деталь современности, а как некий скорбный знак, венчающий ушедшее… Как бы дополняя этот общий темный фон, против входа торчал косо срезанный, прочерневший от времени дуплистый пень. «Ветла! — пронеслось в голове у Михаила Петровича. — А ведь какая же она высокая и тенистая была!..»

Человек с отлично натренированным дыханием, Михаил Петрович почувствовал вдруг странную одышку, сердце у него тихонько заныло, — может быть, в смутном ожидании чего-то грустного и непоправимого…

— Можно, можно! — в ответ на стук почти тотчас донесся приглушенный голос; обшитая потрескавшейся клеенкой дверь раскрылась.