Прошло еще несколько дней. Как-то меня вызвали в штаб и дали необычное поручение: оформить представление на присвоение нашему полку гвардейского звания. За Лебедевым в мое отсутствие закрепили другого штурмана, и Василий ходил как осужденный на смерть. Однажды под вечер, накануне моего отъезда в штаб дивизии, он поймал меня у столовой. Я удивился его мрачному настроению, а еще больше словам, произнесенным с какой-то тоской и обреченностью:

- Все, Борис. На этом кончилась моя летная карьера. Конец Василию Лебедеву - пилоту, человеку и твоему другу. Был - и нет его, испарился, перешел, так сказать, в иное качество…

- Чего ты плетешь? - старался я успокоить его, хотя и у самого было отчего-то тревожно и муторно на душе…

Страх в бою - явление обычное. Необычны лишь способы, с помощью которых фронтовики преодолевали его. Между [66] собой мы никогда не говорили о страхе, опасаясь осуждения или неправильного понимания. Но я отлично знал, что мои товарищи по боевой работе каждый по-своему боролись с этим чувством, потому что все мы были люди, все хотели жить. Сержант А. Дворниченко, к примеру, умел подавлять страх с помощью смеха. В. Лайков весь уходил в пилотирование машиной. Г. Уваров лез туда, где опаснее, чтобы не показать врагу своей боязни перед опасностью. Словом, как бы то ни было, а борьба со страхом, преодоление его, думаю, всегда составляло черты настоящего бойца.

А Василия Лебедева в полку я больше не видел. Вернувшись из командировки, я узнал, что по решению военного трибунала он отстранен от полетов и направлен в штрафной батальон - за трусость. Штурман, с которым Василий летал в мое отсутствие, с какой-то странной радостью рассказывал:

- Подлым трусом оказался твой Лебедев! Как только ты мог с ним летать?… Я его, негодяя, с первого полета раскусил! И доложил, как положено, в особый отдел. Ну ничего, теперь побегает в пехоте с винтовкой…

Этот не в меру ретивый штурман долго и с большим подозрением присматривался и ко мне, дотошно расспрашивал моего нового пилота Мишу Казакова, что я за птица. Его мучило не столько то, что я не поддержал в тот день разговора, не осудил Лебедева, сколько, полагаю, другое: а не сообщник ли я Лебедева?…

Спустя три месяца, во время форсирования Днепра случай привел меня на переправу. В те дни несколько экипажей полка перевозили через Днепр боеприпасы, оружие, продовольствие. Об этом подробнее расскажу чуть позже.

Рядом с шумом, плеском и мастеровым гулом саперы вели через Днепр понтонную переправу. Она то и дело разлеталась, рвалась на части от немецких бомб и снарядов.

Кроме саперов и их машин, на берегу не было видно войск.

Но однажды из прибрежного леска, лощин и пологих бугров неподалеку от нашей посадочной площадки волнами выплеснулись густые колонны пехоты, артиллерии. Рядом на взгорке встали танки с открытыми люками и тут же начали стрелять из длинных пушек по холмам противоположного берега.

Тут- то я и увидел Лебедева! Его высокая ладная фигура резко выделялась в толпе солдат. Он энергично отдавал [67] какие-то распоряжения, и по голосу я узнал своего бывшего командира.

Меня удивило не то, что он был одет в форму артиллериста с погонами старшего лейтенанта, хотя и это было невероятно, а его уверенное, я бы сказал, хозяйское поведение в гуще солдат, высыпавших на песчаный берег. По всем статьям передо мной был командир, знающий дело.

Вряд ли стоит подробно рассказывать, с какой искренней теплотой и радостью встретил меня Лебедев.

- Борис, штурман дорогой мой, жив, жив! - тиская меня в объятиях, повторял он, и тут слезы у обоих навернулись на глаза. - Ну рассказывай, как живешь? Как наши? Сильно меня ругают? Нет?… - засыпал он меня вопросами.

- Я-то ничего. Ребята, кто остался жив, здоровы. А как ты живешь, Вася? Вижу, воюешь уверенно. Старший лейтенант, орден… Это что - штрафной батальон?

- Нет, дорогой мой штурман, это артиллерийская батарея, где я командиром. - Василий произнес эти слова уверенно, без тени хвастовства или рисовки. - Со штрафниками я расстался седьмого июля, на третий день после начала Курского сражения. Помнишь бои у Понырей? Так вот там, на острие немецкого наступления, и действовал наш штрафной батальон. Почти весь полег в боях. А мне повезло: осколок прошелся по ребрам - всего-то и дел. Через четыре дня опять стоял у орудия. Семь «пантер» и двух «тигров» укокошили. Но не это, Борис, главное. Понимаешь, нашел я здесь, среди артиллеристов, на передовой, себя, свое место. Вот что главное!…

Я с удивлением всматривался в его взволнованное лицо.

- А как же авиация? Ты же кровью искупил вину, получил право вернуться в родной полк.

- С авиацией все покончено. Я тебе об этом говорил еще тогда, перед расставанием, - ответил он решительно и жестко. - До конца войны из артиллерии не двинусь…

Лебедев выдержал довольно продолжительную паузу, словно раздумывая, говорить ли, и вдруг повторил те же странные слова, которые я впервые услышал от него в памятную ночь на аэродроме:

- Раньше я их не видел - вот в чем беда! А они меня били как хотели. Кабина самолета была для меня капканом. Теперь все переменилось. Враг как на ладони. Я отлично вижу их танки, пехоту, идущую в атаку, места, откуда бьют орудия, пулеметы. А когда я их вижу, у меня появляются и злость, и уверенность, и сила. Тогда меня [68] уже трудно остановить! Оттого, думаю, и орден, и должность комбата. Так что, дорогой штурман, - закончил Василий, - был Лебедев летчик, а теперь он артиллерист. К прошлому возврата нет.

Мы вновь крепко обнялись. Василий еще хотел сказать что-то, но махнул рукой и широко зашагал к переправе.

Больше я его не видел.

* * *

В один из августовских дней мы с Казаковым готовили самолет к очередному боевому вылету, и вот когда осмотр машины подходил к концу, появился штурман Еркин и, ехидно улыбаясь, сказал:

- Ну, как подготовились? Молодцы! А теперь топайте к майору Кисляку. Гость интересный пожаловал. Особым заданием пахнет.

- А что ты так улыбаешься? - нервно спросил Казаков, словно предчувствуя подвох. - Чего тут смешного?

- Вас, дорогой Мишель, из плановой таблицы вычеркнули, извиняюсь, на всю ночь. Вот и улыбаюсь.

- Как вычеркнули? Чего ты мелешь? И при чем тут Кисляк?…

На фронте мы довольно часто выполняли задания, которые на первый взгляд не отнесешь к числу сложных. Нам поручали транспортировку срочных, как правило, секретных грузов, важных приказов и донесений, перевозку представителей Ставки, генералов и офицеров штабов фронта, армий, дивизий. Но несмотря на кажущуюся простоту и прозаичность таких поручений, выполнение их нередко требовало напряжения сил, высокого летного мастерства и немалого мужества. Так же как и под Сталинградом, связник У-2 подвергался нападению немецких истребителей-охотников. Для противодействия им летчики применяли проверенную в боях тактику: полеты на предельно малой высоте, в складках местности, крутые виражи в точно рассчитанный момент атаки противника. При этом использование колоколен, водонапорных башен, высоких деревьев, за которыми можно спрятаться, входило в обязательный тактический арсенал летчиков юркого и маневренного У-2.

Словом, через несколько минут мы стояли перед майором Кисляком. Замполит сидел на скамейке в палатке с приподнятым пологом, курил и по обыкновению подергивал раненым плечом. Рядом с ним стоял молодой капитан из пехоты, сильно перетянутый ремнем, с планшеткой на правом боку. [69]

Пока майор Кисляк молча возился с самокруткой, вздыхал, поглядывал на нас, капитан, приветливо улыбнувшись, раскрыл планшетку и подал ему вчетверо сложенный листок. Кисляк пробежал его глазами.

- Я в курсе дела, - сказал он, пряча листок в карман гимнастерки. - Генерал-майор Галаджев дал соответствующие указания.

Кисляк снова оглядел нас и кивнул в сторону капитана: