- А теперь, товарищи, - воодушевившись, продолжал я, - хочу обратить ваше внимание на второй текст в «Голосе Белостока». В нем говорится, что на военное положение переводятся приграничные губернии России, в том числе Волынская губерния, которая располагается рядом с Белостокской. Вчера, кстати, мы летали над ней. Так вот, в день объявления войны в Волынской губернии, в селе Турья, на границе с Австро-Венгрией, находился с родителями десятилетний Коля Островский, будущий автор книги «Как закалялась сталь».
В комнате наступила тишина. Потом кто-то с заднего ряда крикнул:
- А ты откуда знаешь?
- Знаю, - ответил я и почувствовал, как от воспоминаний детства чаще забилось сердце. - Знаю, потому что встречался с Николаем Алексеевичем Островским и много раз говорил с ним.
Летчики задвигали стульями, заволновались.
- Ты встречался с Островским? Докажи!…
- Это же надо, сколько времени человек жил рядом и молчал о главном, - искренне удивился кто-то…
Я действительно никому в полку не рассказывал о дружбе с Николаем Островским. Его авторитет и влияние на молодежь того времени было настолько сильным, а рассказы [104] именитых друзей настолько подробными и интересными, что у меня и в мыслях не было распространяться о мальчишечьей дружбе с великим человеком. Что они значили, эти мои полудетские восторги, тогда, в начале тридцатых годов?… Лишь одно я знал твердо и держал про себя, как тайну - это великую, не стареющую с годами привязанность к имени и делам Островского. Время, в которое мы тогда жили, настолько сильно смыкалось с его мыслями, идеями и настроениями, с его неистовым патриотизмом, верой в будущее, любовью к Родине и ненавистью к ее врагам, что добавить к этому что-либо на словах мне и в голову не приходило, тем более делиться с кем-то своей совсем малой причастностью к жизни Островского.
Я вспомнил недавний неожиданный отпуск из Туношного на родину, в Сочи. В первый же день оказался перед крутыми ступенями нового дома Островского на улице Корчагина, почти рядом с нашим домом, и почему-то не мог решиться толкнуть калитку и войти. Какая-то старушка оглядела мою летную форму, ордена, пистолет в кожаной кобуре, улыбнулась и сказала: «Входите, товарищ летчик, пожалуйста. Вы, наверно, не здешний? Это дом писателя Николая Островского».
Я действительно еще не был в этом ухоженном доме. Странно, но он предстал передо мной каким-то чужим, приглаженным, чопорным, во всяком случае совсем не похожим на те дома, где в детстве я видел и слушал Островского, разговаривал с ним. Стены тех домов были бедными, порой просто ветхими, но именно в них билась мысль писателя, витал его мятежный дух, происходили события, свидетелями которых я был. В тех стенах рождались его книги…
Берусь с уверенностью утверждать, что на фронте не было человека, не знавшего книги Островского «Как закалялась сталь». Я с радостью убеждался в этом на сотнях примеров. Да и могло ли быть иначе? Эта книга во всем отвечала настроениям моих сверстников, сражавшихся с фашизмом. На привлекательных образах она учила стойкости, мужеству, благородству, верности в дружбе, идейной чистоте. Десятки раз перечитывая страницы романа, я находил все больше поводов подражать Павке Корчагину, а поскольку знал, что главный герой романа не выдуманный, а подлинный - Николай Островский, с которым я лично соприкасался и которого боготворил, художественные образы книги были близки и понятны мне вдвойне.
В тот вечер я рассказывал боевым друзьям о Николае Островском до глубокой ночи. Вопросам, казалось, не будет [105] конца, и я без труда вспоминал события десятилетней давности.
…Шел трудный 1932 год, В стране царил голод. Страшно было видеть, как через Сочи шли на восток, к Новому Афону и дальше, в Грузию, тысячи изможденных, опухших от голода людей. Извращенная Сталиным ленинская идея кооперации в деревне привела к неисчислимым бедам. Гибли люди, вконец разваливалось хозяйство. Беженцы с Украины рассказывали, что домашних животных в селах не было. Все было съедено. Сейчас стало известно, что на Украине в 1932-1933 годах погибло от голода больше миллиона человек. Коллективизацию и ликвидацию кулачества осуществляли местные активисты, в основном люди неграмотные, умственно ограниченные и озлобленные. Раскулачивали семьи, которые никогда не пользовались наемным трудом и совсем не подходили к категории кулаков. Их выселяли из хат в морозы полураздетыми, забирали у них все имущество и одежду, усаживали на подводы и отправляли на железнодорожные станции. Многие в пути замерзали.
Мой отец, член партии с 1918 года, участник гражданской войны, комиссар бронепоезда, сидел в тюрьме по доносу за то, что высказал сомнение в правильности аграрной политики. А дедушка Игнат Иванович Вербицкий, мастер-краснодеревщик, великолепный садовод и любитель песенного народного искусства, был раскулачен и сослан в котласскую тайгу за то, что жил чище, лучше и порядочней, чем соседи. А раз лучше - значит, кулак…
Островского привезли на лечение в Сочи летом 1932 года. Его поместили в санаторий «Красная Москва», чтобы попытаться воздействовать на болезнь сероводородными источниками Мацесты. В те годы моя мама, чтобы прокормить семью, пошла работать подавальщицей - так тогда называли официанток - в тот же санаторий, а ее подруга Нина Александровна Якунина устроилась там санитаркой второго Корпуса, куда поместили больного Островского.
Жили мы на Батарейке двумя семьями - Якуниных и Пустоваловых, так было легче пережить голод и неустроенность того времени. Тогда еще мало кто из сочинцев, кроме этих двух женщин и близких Островского, знал, что он пишет книгу. В это трудно было поверить. Стоило взглянуть на больного, чтобы понять, в каком тяжелом, просто отчаянном положении находился этот двадцативосьмилетний молодой человек. Полный паралич, слепота, целый набор других болезней. Я часто видел, как приступы болей [106] судорогами сводили его вконец измученное тело, и много раз, забившись в угол, я лил горькие слезы отчаяния от того, что никто не мог помочь в эти минуты моему старшему другу.
Мама и Нина Александровна взялись добровольно ухаживать за больным, а вместе с ними и я, движимый острым интересом к человеку, который «пишет, ничего не видя», сблизился с Островским. Все чаще я стал ходить в его палату на втором этаже, рассказывать по его просьбе о своих мальчишечьих и пионерских делах и с удовольствием слушать его ровный доброжелательный голос, начисто лишенный менторского тона.
В те годы благодатный уголок русской земли, где мы жили, тоже не обошли страдания и горе: голод, лишения, аресты, разоренные семьи - все это мы испытали на себе. Но муки больного Островского, его безнадежное бедственное положение не шли ни в какое сравнение с нашими бедами. И здесь во всей силе и красоте раскрылось перед людьми его самое прекрасное человеческое качество - мужество. Может быть, именно это с особой силой и притягивало к нему людей.
Помню, как с первых же встреч с Николаем Алексеевичем начисто исчезло чувство, что я имею дело со смертельно больным, беспомощным человеком. Он был прост, доступен, весел и жаден к жизни. Мужество породило и укрепило в нем еще одну замечательную черту характера - оптимизм. Желание быть полезным людям, идти в ногу с жизнью, вера в правоту личных поступков, в лучшее будущее народа составляли как бы основу его существования. В «Красной Москве» этот парализованный, слепой человек стал центром людского притяжения. К нему шли не только ради любопытства, но и для того, чтобы получить ответы на мучившие всех вопросы. А их в то время было предостаточно.
В стране шла борьба за выполнение первого пятилетнего плана, в деревне ворочался, подминая миллионы людей, молох коллективизации. Но Островский всякую беседу, как правило, заканчивал на оптимистической ноте. И здесь, как я понимал, ему порой приходилось туго. Ведь он не мог знать всей правды, поскольку источником информации были не личные впечатления, а газеты, радио, которые кричали о победах и усилении классовой борьбы по мере роста завоеваний социализма. Логика его мышления, как мне представляется, была простой: кто враг Советской власти, тот мой враг. Если же враги народа сами признавались во [107] вражеской деятельности, о чем сообщали средства массовой информации, то тут, как говорят, и вопросов не могло быть.