Его слова стали пророческими. Благодаря умению пилотировать в облаках Лайков сохранил жизнь экипажу в памятном полете 16 января 1945 года. Но об этом несколько позже. А пробный боевой вылет у нас состоялся 5 января. Цель обозначили просто и ясно - войска противника. Находились они в излучине реки Нарев, это северо-западнее Ломжи.

Нельзя сказать, чтобы мы были довольны первым вылетом. Волнение и недостаточная слетанность в боевых условиях привели к тому, что звенья над целью рассыпались. В результате часть бомб упала в чистом поле.

А 8 января полк был приведен в состояние повышенной [134] боевой готовности. Мы чувствовали, что назревают важные события.

Ждать пришлось недолго. На третий день поступил боевой приказ: с утра следующих суток нанести бомбовые удары по железнодорожной станции Млава, севернее Варшавы, по крупным армейским складам у Пшасныш и по аэродромам противника. В тот же день состоялся митинг, посвященный обращению Военного совета 2-го Белорусского фронта ко всем воинам с призывом образцово выполнить боевые задачи в предстоящем крупнейшем наступлении на центральном участке советско-германского фронта, нещадно бить врага, освободить от него многострадальную Польшу и вступить в пределы Германии.

Я помню, с каким удовлетворением мы встретили этот призыв. За годы войны военные советы фронтов и армий всегда ориентировали войска на решение главных задач. Но в январе 1945 года слова обращения Военного совета звучали по-особенному. В них слышался финал войны, музыка победы.

В то время мы, конечно, не знали, что Ставка Верховного Главнокомандования решила начать наступление раньше намеченного срока на 8-10 дней. Это было сделано по просьбе президента США Рузвельта и премьер-министра Великобритании Черчилля, чтобы помочь американским и английским войскам, зажатым немцами в Арденнах.

…Ночью перед боевым вылетом спится неспокойно. Тревожат мысли о предстоящем боевом дне. Как он сложится? Думаешь, все ли предусмотрел, все ли сделал на самолете. Какая-нибудь пустяковина во сне разрастается в крупную проблему. Теплой волной наплывают воспоминания о далекой Родине, родителях, братьях, о доме, каждый уголок которого здесь, на фронте, видится по-иному, напоминает о детстве, юности.

Исподтишка подкрадывается мысль, которую безуспешно пытаешься прогнать: войне скоро конец, близка победа, за нею праздник на всю оставшуюся жизнь, а ведь можно погибнуть…

Но вот за окном занимается рассвет, наступает утро боевого дня. Первое, что нужно сделать, - отодвинуть занавеску и взглянуть на небо. Что на нем? Если облака, то на какой высоте, если туман, или дымка, то хороша ли видимость. От погоды зависит многое - время вылета, высота бомбометания, которая порой равнозначна судьбе: высота больше - вероятность быть сбитым меньше. Но чем больше высота, тем больше вероятность промаха по цели, [135] а этого допустить нельзя. Ведь смысл боевого полета - поражение цели. Иначе зачем летать?

Взглянув в окно, я поначалу ничего не мог понять: его словно забило ватой - аэродром был окутан плотной пеленой тумана. О вылете не могло быть и речи.

Сложные, порой противоречивые чувства теснятся в сознании перед боевым вылетом. Ушел еще один день войны, победа стала днем ближе, ты жив, невредим - и слава богу! Но война не кончилась… Где-то за Наревом, у Вислы, бьются с врагом твои соотечественники, не получая поддержки с воздуха. А ты без дела слоняешься по аэродрому, слушаешь дежурную болтовню на политзанятиях, шутишь, смеешься, в установленное время принимаешь пищу. Причина безделья вроде бы не в тебе, но она мучительна, нестерпима…

Отзвуки ожесточенного сражения там, на западе, за фронтальным тяжелым туманом, доходили до нас в виде оперативных сводок. Наземные войска медленно, с тяжелыми боями продвигались вперед. Как ни странно, но эти наступательные сводки еще больше тяготили нас. Ожидание боевого вылета для летчика так же томительно, как для солдата последние минуты перед атакой.

Мы который уж раз проверяли готовность самолетов к боевой работе, слушали метеорологов, которые не могли сказать о погоде ничего хорошего. Теплый туман покрыл землю на тысячу километров и стал потихоньку съедать снег. Потемнели от влаги чехлы на самолетах, сизой изморозью покрылись бомбы, первые капли упали с крыш аэродромных теплушек.

Так прошло еще три дня.

И вот 15 января, вечером, прибежавший в общежитие посыльный передал Лайкову и мне приказание - немедленно прибыть в штаб.

- Еще кого вызывают? - спросил Лайков.

- Точно не знаю, но, кажется, экипажи Зубова и Уварова.

В штабе полка волнами наплывал табачный дым, шумел телетайпный аппарат. Заложив руки за спину, между столами прохаживался подполковник Карпенко. У телефонных аппаратов, как-то с опаской поглядывая на командира полка, примостился начальник связи. Во всем чувствовалась напряженность.

Выслушав доклад Лайкова, Карпенко некоторое время оценивающе разглядывал наши фигуры, потом подошел почти вплотную и заговорил, заметно сдерживая волнение: [136]

- Завтра с рассветом надо ударить по укрепленному пункту противника Воеводицы. Шестаков, - без всякого перехода обратился он к начальнику штаба, - а ну покажи!…

Начштаба обвел карандашом на крупномасштабной карте высоту, небольшой населенный пункт, и по штурманской привычке я сразу же оценил благоприятные условия для поиска цели. Укрепленный пункт находился в 25 километрах от линии фронта. Небольшая река, приток Нарева, делала здесь крутой поворот на юго-восток. Севернее цели, в лесу, находился железнодорожный разъезд.

- Взять на борт, - продолжал Карпенко, - две ФАБ-250 и шесть «соток». Укреппункт уничтожить. Задача понятна?

- Так точно, товарищ командир! - ответили мы почти одновременно, и Карпенко удивленно вскинул на нас глаза.

- Ничего вам пока не понятно! - заявил он. - Слушайте дальше. Высота бомбометания - по обстановке. Прикрытия истребителей, ясно, не будет. После выполнения задания - посадка… - Тут командир полка остановился, швырнул на карту карандаш и снова зашагал по комнате. - Лайков, где и как будешь садиться после выполнения задания?

- Если свой аэродром будет закрыт туманом, то на запасном.

- А если и запасной закрыт?

Лайков молчал.

- А говоришь - понятно… Комиссар, разъясни, - обратился он к Кисляку. - Посыльный, инженера по вооружению ко мне! И штурмана…

Из неторопливой и спокойной, как всегда, речи замполита, изредка прерываемой телефонными звонками, беготней посыльных, басовитым гудением инженера по вооружению и репликами штурмана полка, нам окончательна стал ясен замысел командования. Ждать улучшения погоды больше нельзя. Идет наступление Красной Армии, но оно значительно усложняется из-за отсутствия поддержки авиации. Авиация же не может действовать крупными силами, поскольку не позволяет погода. Словом, командование 4-й воздушной армии приняло решение выделить от каждого полка по три лучших экипажа и направить их в любых условиях погоды на уничтожение наиболее важных целей в интересах наступления ударной группировки фронта.

Карпенко нервничал оттого, что знал: ставить задачи в такой обстановке все равно что посылать экипажи на верную [137] гибель. Атаковать цель придется с малой высоты или на бреющем полете, что намного увеличивает шансы быть сбитым прямо над целью: бомбардировщик над землей - очень крупная и заманчивая мишень.

Но главное в другом. Взлетать в тумане для опытного экипажа - еще куда ни шло, но как сесть? При существующих средствах обеспечения посадки это просто невозможно. Выход оставался один: при полной выработке горючего и закрытых туманом аэродромах самолет придется покидать с парашютами. А значит, погибнут новенькие, купленные на золото, боевые машины. Вполне вероятно, что погибнут и люди…

Я сейчас спрашиваю себя: о чем тогда, на фронте, думалось нам, какие чувства волновали моих товарищей в критические минуты фронтовой работы? Боялся ли я роковых для жизни приказов? Или, может быть, бравировал смертью, играл с нею от отчаяния или ради озорства - по принципу «была не была»? Нет, думать об опасности приходилось каждодневно, поскольку каждый шаг на фронте связан с риском для жизни. Но превыше всего был воинский долг. Мы просто работали, делали опасную, тяжелую, но необходимую работу, без которой жизнь фронтовика становилась бессмысленной. Сомневаться в целесообразности порученного тебе дела или надеяться на то, что кто-то другой его выполнит, не приходилось. Все одинаково выполняли боевую работу, и твою задачу мог выполнить только ты один.