Поэтому майор Кисляк мог бы и не тратить слов, разъясняя нам обстановку. В конце войны каждый ее участник знал свою задачу - впереди Германия и… Победа! Была ли сейчас целесообразность риска? Конечно, поскольку там, на передовой, не получая поддержки с воздуха, гибли тысячи солдат…

- Оружейники поставят взрыватели на максимальное замедление, - продолжал наставлять нас Карпенко. - Так что от взрывной волны, думаю, не пострадаете. После бомбометания… Лайков, я к тебе обращаюсь! Пройдете на запад еще километров сто, посмотрите погоду. За вами пойдет разведчик погоды Чернецкий.

Карпенко помедлил немного и уже другим тоном, в котором звучала совсем несвойственная ему торжественность, сказал:

- Полк будет ждать результатов вашей работы с большим нетерпением, товарищи…

Розовое лицо Лайкова, его светлые глаза в этот момент [138] выражали высшую степень серьезности и внимания. Но я знал, что мысли его были уже не здесь, в накуренной комнате, а возле самолета и даже - в полете. Он уже летел, он весь находился во власти борьбы. Ему хотелось как можно скорее, начать это трудное и опасное дело, схватиться о туманом, облаками, непогодой и, наконец, с врагом. Ведь теперь на него смотрит весь полк! А это немалая ответственность и большая честь.

Выждав паузу в речи командира, он вдруг четко отрапортовал:

- Разрешите выполнять, товарищ командир! Карпенко махнул рукой и отвернулся к окну:

- Не забегай вперед, Лайков. Скажу еще, что неволить не приказано. Дело добровольное, поскольку выходит за пределы инструкций. Так что официально должен спросить: согласны ли?…

Лайков посмотрел на меня. Мне показалось странной постановка вопроса. Тогда я еще не знал, что иной раз можно выбирать между приказом и согласием его выполнять.

- Согласны! - Мы сказали это слово почти одновременно.

Карпенко буркнул:

- Спасибо. - Направился к двери и уже на пороге, обернувшись, произнес слова, которые, вероятно, мучили его все эти часы: - Выбрал вас, потому что знаю - летаете в сложняке.

Он хлопнул дверью так, что мигнула потолочная лампочка. Подполковник Карпенко был боевым летчиком в самом высоком смысле этого слова. Посылать других почти на верную смерть, а самому оставаться на земле становилось выше его сил, но мы-то знали: комдив запрещал ему подобные вылеты.

…Взлетная полоса, исчерченная следами колес, словно упиралась в белую стену. Четыре прожектора, установленные по обе стороны бетонки в качестве направляющих огней, светились размытыми белыми пятнами, и метров через сто полоса растворялась в тумане, как в воде.

Обычно Лайков не задавал экипажу вопросов о готовности к взлету. Это были лишние слова - каждый должен сделать все необходимое еще на стоянке, перед выруливанием. Не успел - предупреди.

Но тогда он изменил правилу. Удерживая машину тормозами, в то время как она сотрясалась от рева двигателей, наш командир крикнул: [139]

- Экипаж готов?

- Штурман готов! Радист готов! Стрелок готов! - ответили мы почти одновременно.

- Ну тогда пошли, ребятки! - Голос Лайкова дрожал и прерывался от вибрации. В тот же миг он отпустил тормоза, и машина рванулась вперед, разрывая туманную стену.

Никогда Лайков не взлетал так спокойно и легко. Вот он поднял носовое колесо. Вот машина вздрогнула от легкого удара складывающихся шасси. Вот она просела - Лайков убрал закрылки.

Вверху над нами стало быстро светлеть и вдруг в глаза ударил яркий солнечный свет! Толщина тумана оказалась ничтожной, всего около тысячи метров, и наш «Бостон» словно вырвался на простор, оставив под собой промозглую яму аэродрома.

- Эх, красота! - воскликнул Лайков, удивив нас чересчур бодрым настроением. - Живем, ребятки! Боря, курс. Радист, сообщи на землю: пробил облака, высота полторы тысячи. Иду на цель.

Владислав прежде не отличался в воздухе чрезмерной веселостью. На всякую шутку, остроту он только молча растягивал в улыбке губы. Анекдотов не рассказывал, хотя послушать был не против. А вообще-то в полете он чаще молчал, весь отдаваясь пилотированию. Молча и быстро, с отменной точностью выполнял команды штурмана.

В тот раз для кого-то могла показаться странной веселость летчика, но я-то понимал его прекрасно. Экипажу предстояло выполнить чрезвычайно сложный полет, может быть, последний в жизни… Пробив облака, мы как бы начисто оборвали нити, связывающие нас с землей. Но вечно в полете не будешь. Земля вновь примет нас, и произойдет его очень скоро. Только будем ли мы ходить по ее тверди, как ходили всегда?… На работу, на то, чтобы все закончилось благополучно, и настраивал нас лейтенант Лайков. Во многом судьба задания и наша жизнь зависели теперь и от его искусства, и от бодрого настроения.

Ползущий по кабине луч солнца на мгновение выхватил маленькую наклейку на командном приборе фотоустановки - портрет Николая Островского. Невольно припомнились слова Лайкова:

- Представляешь, какой романтикой веет от полета на боевой машине…

Что и говорить, суровая романтика выдалась нашему экипажу. Но другой не надо… [140]

Примерно за 30 километров до цели мы начали пробивать облака вниз. Вновь исчезло солнце, сырая мгла окутала самолет, стало не видно даже консолей крыльев. Глаза забегали по приборам: курс, время, высота… курс, время, высота…

Мне, штурману, в облаках не по себе - скорее бы увидеть землю! Но Лайков осторожен, ведь здесь не район аэродрома, известный до кустика и бугорка. Внизу, куда осторожно крадется наш самолет, - враг…

Стрелка высотомера отсчитывает оставшиеся метры до земли - 500, 400, 300… Невольно подбираю под себя ноги, словно боясь врезаться в землю, до которой рукой подать. Наконец самолет прошел сквозь облака - все, вот она, земля! Высота 250 метров. Клочья тумана несутся навстречу моей кабине с устрашающей скоростью. Надо быстрее определить свое место. Издалека стремительно приближается скрытый густым кустарником крутой изгиб Нарева. Ну и удача!

Черная вода мелькнула под крылом, исчезла. Но мне достаточно было этого мгновения, чтобы убедиться: в расчетную точку мы вышли правильно. Первая победа экипажа! Теперь надо найти разъезд - от него до цели четыре километра. Доворачиваю самолет на расчетный курс, и тут же открываются бомболюки. Бешеный гул ветра заполняет самолет. Прибор отрабатывает угол прицеливания. Никогда не бросал бомбы с таким углом! Малые высоты - стихия штурмовиков, а мы бомбардировщики. Наши прицелы мало приспособлены к полетам по макушкам деревьев. Попаду ли?…

Лайков молчит, как всегда точно выдерживая режим боевого курса. С этой сложной задачей он справляется блестяще. Хоть и мала высота, самолет летит как по струнке, не рыскает, не скользит, не кренится. Еще раз убеждаюсь, какой отличный пилот мой командир.

Разъезд! Хочется заорать от радости, потому что все так удачно совпадает. По привычке все видеть внизу, успеваю заметить на путях разбитый эшелон, черное дымящееся пятно вместо паровоза, солдат, автомашины, танки, разбросанные но земле бочки, ящики. Увидев самолет с красными звездами, немцы бросаются в стороны от вагонов - соображают!…

Приближение цели я угадал по многим признакам. Высота, на которой был опорный пункт, дымилась, как вулкан. Сквозь дым молниями сверкали вспышки. Это были [141] разрывы снарядов и мин. А длинные языки - от артиллерийских выстрелов.

«Бить по выстрелам! - приказываю себе. - Это ведут огонь батареи противника…»

Палец лег на кнопку сброса. Приникаю к прицелу и вдруг… все исчезло, ничего не видно. Тут же, как сдавленный крик, голос Лайкова:

- Не бросай! Облака…

Плотное облако поднявшегося тумана закрыло цель как раз в тот момент, когда должны были сорваться вниз бомбы.

Вот оно, невезенье! Как же все хорошо было минуту назад…

- Делаем второй заход! - кричу Лайкову. - Крен тридцать градусов, разворот левый!

За спиной разом застучали крупнокалиберные пулеметы Снегова и Яковлева - бьют по высоте. Молодцы ребята! Не ждут команды.