Зная по рассказам и схемам основные ориентиры, я довольно быстро распознал район цели - северо-западную окраину поселка Городищи. На секунду мелькнула мысль: уж больно все складно получается - вышли на цель легко, линию фронта пересекли без помех, высоту набрали быстро. К добру ли столь явное везение?

Но вот как будто начинается! По самолету, идущему где-то впереди, ударила одна зенитка, потом другая. Вверх потянулись строчки трассирующих пуль. Если бы не война, то со стороны эта картина могла бы показаться красивой: на темном фоне - разноцветное переплетение стежек, этакая ночная иллюминация, похожая на новогоднюю забаву.

Идем на высоте 650 метров, ни на градус не отклоняясь от курса. Потом, на земле, мы поймем свою ошибку. Ведь это не полигон, а поле боя. Здесь надо постоянно маневрировать, чтобы сбить зенитчиков с толку. Своим прямолинейным полетом мы им только облегчили задачу.

Свесившись за борт, я хорошо видел, как в том месте, куда только что сбросил бомбы Рачковский, разгораясь, поползли в стороны языки пламени. Наша цель!

В этот момент ослепительная вспышка на мгновение затмила зрение, тугой удар отбросил меня в кабину. Самолет качнулся, потом словно замер на месте, клюнул носом и стал стремительно падать вниз. Потянуло гарью, мотор зачихал, словно отплевываясь. Резкие металлические удары заглушили все другие звуки. Вздыбилась, запрыгала вверх-вниз панорама города.

Я прижался плечом к борту, уперся руками в приборную доску и отчаянно завертел головой, чтобы только не потерять цель. Это стоило мне больших усилий, так как самолет все время менял положение. Но когда Лебедев - молодец Вася! - выровнял машину, я уже мог точно и быстро определиться в пространстве.

- Вася! - кричу летчику. - Доверни влево на сорок пять! Курс сто двадцать…

- Подожди малость, - глухо отвечает он, - мотор плохо тянет… Не ори так, оглохну.

Теперь мои глаза следят не только за целью. Они словно магнитом притянуты к стрелке высотомера. Немудрящая эта стрелка, отсчитывающая деления, словно приговор. Падает высота!… [22]

Вот до земли пятьсот метров, четыреста пятьдесят… А ведь нам еще выходить на цель. Внизу я уже вижу не бесформенные черные пятна, а зазубренные стены разрушенных домов с черными провалами окон, улицы, заваленные горами кирпича и обломков.

И вновь перед глазами стрелка высотомера. Она теперь ходит по циферблату, словно отмеривая нам минуты жизни, - то скользит влево, то замирает на месте, то вдруг начинает показывать медленный набор высоты. Лебедев упрямо борется за каждый метр.

Мой взгляд останавливается на шариках бомбосбрасывателя. Стоит рвануть их - и тотчас самолет, освободившись от бомб, как от якорей, подпрыгнет вверх, подальше от опасной земли. С трудом отгоняю от себя этот предательский соблазн.

«Нет, братишка, работай без паники! - вслух говорю себе. - Делай, штурман, свое дело…»

Немецкие зенитчики, по всему видно, народ опытный. Они сразу выделили наш самолет, который находился ниже других и вел себя странно. Пулеметные трассы, отражаясь на крыльях, вспарывают воздух порой в метре от машины. Все чаще раздаются щелкающие звуки, когда пули прошивают перкаль.

Незаметно подкралась другая беда. Вижу, как контуры нашей цели словно размываются, тают на глазах. Это на Городищи падает снежный заряд. Еще немного - и поселок скроется в непроглядной пелене ночи и снега. Штурманское чутье подсказывает, что стоит на градус сбиться с курса и цель уже не найти. Больше всего боюсь услышать от командира слова: «Бросай бомбы!», потому что знаю, как трудно ему удержать машину в горизонтальном полете с почти отказавшим мотором, и если такая команда последует, я обязан тут же ее выполнить.

- Боевой! - передаю, наконец, Лебедеву команду и тут же прошу: - Вася, выдержи одну минуту…

В ответ слышу:

- Ладно, работай… Сбросишь - курс домой.

В этот момент веер трассирующих пуль, только что метавшийся несколько в стороне, с треском и шипением прошелся по самолету. Мотор стал работать рывками.

Но все это я уже слышал лишь краем уха, захваченный азартом охоты, одним желанием - точно положить бомбы в цель. Самолет вздрогнул, бомбы оторвались, и через несколько секунд под ним рванули вверх два огненных всплеска, как раз там, где еще тлели огни от бомб Рачковского. [23]

- Попал! - неистово заорал я, размахивая руками и рискуя вывалиться за борт.

Вслед за взрывом бомб на земле вдруг вспыхнул букет других взрывов. Это было похоже на фейерверк. Но любоваться им не пришлось - мотор смолк окончательно, самолет стремительно полетел вниз. И вот под крылом земля - ровная снежная поверхность, изрезанная мелкими морщинами оврагов и балок. Далеко на горизонте вижу сквозь снежное сито упершийся в облака свет приводного прожектора.

- Факелы! - кричит Лебедев, уже не прибегая к помощи переговорного устройства, все и так слышно.

Я хватаю с пола связку длинных факельных палок, зажигаю их и бросаю за борт. Это должно облегчить Лебедеву посадку. Самолет скользит над землей, немного накренившись влево. Позади него на снегу, разбрызгивая искры, горят факелы. И тут резкий удар швыряет меня лицом на приборную доску. Раздается треск, в глазах вспыхивает сноп белых искр. Я теряю сознание…

Очнулся оттого, что по щекам, смешиваясь с кровью, ползли струйки талой воды. В кабине горит свет, жужжит ротор гироскопа, я вишу вниз головой, а кабина почему-то полна снега.

Меня вдруг охватывает неистовая жажда жизни. Скорее наверх, из машины, которая теперь кажется капканом! Работая что есть силы руками, головой, ногами, я разгребаю снег и на четвереньках выбираюсь из-под перевернувшегося самолета.

В передней кабине тяжко стонет Лебедев. Проломившийся центроплан придавил его к приборной доске, а ручка управления колом уперлась в грудь. Стуча зубами от нервного возбуждения, увязая в сугробах, я забегал бестолково вокруг самолета, не находя, чем помочь другу. Схватился было за хвост, чтобы перевернуть машину, но только сорвал на ладонях кожу. Тогда выхватил из кобуры пистолет, ударами рукоятки пробил в фанерном борту дыру и вытащил окровавленного Лебедева.

Вскоре Василий пришел в себя, наклонился, схватил горсть снега и стал жадно хватать его ртом. Потом обернулся, внимательно посмотрел на разбитый самолет и перевел взгляд на меня:

- Еще минута - и мне бы крышка… Дышать трудно. Где мы, как думаешь?…

- Скорее всего, у своих. Проверить надо. Кувыркались порядочно. [24]

- Ты цел?

- Руки-ноги целы. Лицо малость побил, да глаз плохо видит.

- А у меня грудь сильно болит. - Лебедев закашлялся. На губах у него показалась кровь. Я бережно поддержал Василию голову и поднес к его разбитому рту горсть снега. Лебедев проглотил несколько снежных комочков, через силу улыбнулся.

- Поздравляю, штурман, с первым боевым, - прохрипел он простуженным горлом.

- И тебя, Вася.

- А в эскадрилье связи работа куда спокойнее была. Не находишь?…

На большаке где-то далеко и неясно замаячили фигуры людей. Их было много. Они шли темной стеной и разговаривали по-немецки. Но вдруг немецкий говор перекрыла родная русская речь, и хотя она состояла в основном из крепких выражений, мне показалась лучше музыки. Это наши солдаты сопровождали колонну пленных.

Сержант в телогрейке и валенках проверил у нас документы, поинтересовался, где наш самолет, сказал:

- Сюда сейчас подъедут на санях. До села вас подвезут, а там медсанбат - помогут, - и зашагал вслед колонне.

Вскоре действительно показался санный поезд, доставлявший на передовую снаряды. Нас подвезли к медсанбату, где Лебедев связался по телефону с командиром полка. Я слышал, как он докладывал: «Живы, товарищ командир!… Побились малость. Самолет? Шасси подломано, фюзеляж пробит. Мотор, видать, заклинило… Ждем. Спасибо…»

Потом Василий повернулся ко мне и радостно сообщил:

- А ты молодец, штурман! Фейерверк помнишь у немцев? В склад боеприпасов угодил бомбой-то. Командир полка сказал…