Нимб над головой пилота

Ночь поглотила очертания горных склонов, исчезли партизанские костры в долине. Расстояние между самолетом и землей росло, но росло мучительно долго. Чем выше поднимался самолет, тем больше он погружался в гущу пепельных облаков.

Взлететь в такой обстановке - чудо. Но и вести самолет вслепую в океане непроницаемых облаков не легче. Пилот жаждет увидеть чистое небо, звезды, которые помогут ему проложить путь, но они спрятаны плотным занавесом. Земля и небо слились. И самолет будто висит на завывающих моторах.

Взгляд Павлова скользит по циферблатам: его «свита» послушна, каждая стрелка на своем месте. Он следует их советам. А самолет натужно продолжает движение вверх. Бортовой радист Иван Шевцов вскоре наладил связь с базой, и в Бари знали, что помощь партизанам оказана, а на борту самолета теперь находятся американские авиаторы со сбитых «летающих крепостей», «Лайтнингов», «Либерейторов».

Однако передать сообщение на базу легче, чем туда добраться. Постепенно нарастало ощущение, что самолет валится в бездну. Сила тяготения казалась всемогущей. В то же время командир корабля чувствовал, что земля, горы его подпирают, поддерживают, поднимают над этой ночью. И как хотелось увидеть сквозь грозные скопления туч, обложивших самолет, проблеск света…

Пилоты привыкли обходить стороной мощнокучевые грозовые очаги, чтобы избежать прямого грозового удара. Но сейчас командир был бессилен что-то сделать: он летел в туманной мгле, и пока никто не знал и не мог ему сказать, подстерегает ли где беда или нет. [73]

Штурман беспокоился, чтобы не отклониться к югу, в сторону предполагаемого грозового фронта, о котором экипаж информировали синоптики еще в Бари. Стрелки высотомеров показывали две тысячи метров. Плотные шапки облаков поднимались все выше и выше над горами, как бы выжимая машину кверху. Облака продолжали наседать, все ощутимей становились воздушные толчки, нарушавшие равновесие корабля. Самолет все набирал и набирал высоту, но не обнаруживались ни малейшие признаки просвета. Постепенно сделалось ясно: он попал в скопление разъяренных облаков, толща которых неведома, во власть разбушевавшейся стихии. Ждать помощи неоткуда. Капитан корабля в ответе за все и всех. На его совести жизни людские. Этот натиск стихии не сломил волю командира, а, напротив, обострил его мысль, укрепил чувство ответственности, удесятерил силы.

Я хорошо представляю пассажирскую кабину такого самолета, переполненную людьми. Одни сидят на скамьях вдоль фюзеляжа, другие расположились на полу. Первые воздушные толчки обычно воспринимаются с опаской: а не случилось ли что-то непоправимое? А когда толчки учащаются, когда им не видно конца, смятение сменяется каким-то отупением: будь что будет.

А экипаж тоже напряжен до предела, нервничает. «Хотя бы еще триста метров набрать, - думает Павлов, - все же ближе к «потолку». Но облака не «пробиваются». Кажется, что они просачиваются внутрь самолета. В кабине темно, как в погребе. Даже флюоресцирующий свет мало помогает различать показания приборов. В глазах рябит.

Налетающие бурными порывами потоки воздуха сотрясают машину, готовые разломить ее на части. В наушниках шлемофона раздается треск электрических разрядов.

- Выключить радиостанцию! - приказывает пилот. Становится немного спокойнее.

Но тут перед его взором начали мелькать огненные язычки. Они молниеносно вспыхивали, искрились в причудливом танце на стекле кабины пилотов, исчезали и снова появлялись, как разноцветные россыпи фейерверка. Какой-то огненный ветер обдувал самолет! А потом [74] - перекрестные вспышки молнии, и на корабль обрушились потоки воды.

Неприступной грядой стояли гигантские нагромождения облаков. Словно неведомая сила подхватывала тяжелый самолет и бросала его вверх. Мгновение - и швыряла вниз. Опять бросок вверх, чуть более легкий, но резкий. И вновь провал в яму без дна. Летчики синхронно парировали рулями броски, маневрировали, уводили самолет от огненных облаков. Временами казалось, что машина, очутившись в центре облачно-грозового фронта, не выдержит этой бури. Одна надежда - моторы. Только они держат самолет в воздухе, и он, наматывая километры, идет своим курсом.

Огненная пляска делалась все яростней. Теперь уже и моторы были озарены оранжевым сиянием. Лопасти винтов вычерчивали светящиеся круги. Светлые пятна ложились на крыло, на нос корабля, закреплялись, лучились, образуя розовые букеты. Кисточки стекателей не успевали сбрасывать накопленные самолетом запасы статической электроэнергии. Вдруг стекла пилотской кабины вспыхнули необычайно ярким свечением, словно плеснули керосин в затухающий костер. Ослепляющие зигзаги молний, толчки, броски следовали один за другим. Пилотажные приборы - указатель скорости, авиагоризонт - вышли из строя, действовал лишь высотомер.

Ну а как пассажиры? Штурман выбежал посмотреть на них, но в неосвещенной кабине ничего толком не разглядел. Все вроде бы застыли на своих местах, криков, стонов, паники нет, а это главное. И он тут же поспешил к своему столику. Войдя в кабину пилотов, он остановился на пороге, потрясенный зрелищем, которое увидел. Вся носовая часть корабля горела, на стеклах полыхали языки пламени. Узлы, детали и даже люди, работающие в кабине, искрились, настолько они были наэлектризованы. У командира, сидевшего в кресле, волосы шевелились и поднимались, образуя сияющую корону над головой, нечто вроде нимба, и он напоминал изваяние святого.

Видя, что происходит что-то невероятное, ужасное, штурман схватил парашют да за дверь. Хорошо, что не растерялся радист, закричал: «Стой! Ты что? Опомнись, не пугай людей!»

Снова ослепляющий удар молнии. Второй пилот [75] вскрикнул: «Командир, приборов не вижу!» Павлов к нему - в чем дело? Но второй пилот уже пришел в себя и, скрывая беспокойство, сказал: «Скорость отказала».

Павлов кивнул - сам, мол, знаю. А про себя подумал: «Поздно хватился, брат…» В какой-то миг командиру показалось, что самолет идет на петлю, и он, повернувшись ко второму пилоту, крикнул: «Держи штурвал!» Конечно, никакого восхождения на «петлю Нестерова» не было и не могло быть. Но положение было очень тревожное.

- Двадцать пять минут, - рассказывал мне позже Владимир Павлов, - трепала нас гроза, выматывая все силы. Но должен же быть конец этому аду, думаю я. Когда же? И тут вижу первый просвет в тучах. Неужто пронесло?! Толчки еще не прекратились, однако заметно ослабели. Опять просвет. Похоже, над головой остается лишь тонкий слой серой ваты… Сомнений нет: самолет вырывается из кипящих облаков! Машинально смотрю на часы: с момента вылета прошло только тридцать минут. Но каких минут!… Теперь, по расчетам, мы находимся над морем. А море тоже не сахар. Ведь летчику всегда приходится бороться с тремя видами зла - грозой, морем и горами. Тридцать минут я был во власти стихии и как мог боролся с грозой…

Штурман уточняет курс, бортрадист восстанавливает связь с аэродромом. Найти его ночью после такой встряски непросто. До боли в глазах Павлов обшаривает взглядом землю. И вдруг вдали мощный луч прожектора длинным столбом врезается в небо, как зарево пожара. Путь к аэродрому открыт. Вспыхнула цепочка стартовых огней. Стали видны контуры посадочной полосы. Луч прожектора поворачивается, мягко ложится на землю, прокладывает на площадке серебристую дорожку. Павлов сбавляет газ. Самолет ласточкой ныряет в черную бездну. Тихо урчат моторы. Прямо перед пилотом на приборной доске спокойно мерцают звездные блики. Полет окончен. А вот то, что было между вылетом и посадкой, останется в памяти на всю жизнь.

…Слова «большой Дуглас», видимо, облетели всю многочисленную колонию союзнической авиалинии. На следующее утро в школу, где размещался летный состав, пришла делегация женщин. Спросили они не «русского начальника», как прежде, а командира «большого [76] Дугласа». Им сказали, что «дугласы» у нас все одинаковые, отличаются только по номеру на хвостовом оперении. Но женщины стояли на своем: