Войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление, взломали передний край обороны противника и устремились вперед. Сутки спустя начали наступление войска Сталинградского фронта.

Погода нелетная. Вся авиация на аэродромах. И это в тот момент, когда наши войска наступают. Досадно. Не может [32] подняться в воздух и вражеская авиация. Но вдруг командование фронта вспоминает о наших «всепогодных» тихоходах, и наши «этажерки», наши «кукурузники» на какое-то время становятся штурмовиками. Правда, нам далеко до грозных «илов», но энтузиазма и отваги вполне достаточно. Под крыльями машин вместо обычных фугасок подвешены небольшие противопехотные бомбы АО-25, пулемет снабжен тройным боекомплектом, к тому же штурман Иван Шамаев, с которым я сегодня лечу, запасся трофейными бомбами - «лягушками». Полет необычный{6} - «свободная охота». Это выражение применимо к истребителям, к штурмовикам, а нам оно кажется странным. Летим на бреющем полете, высота десять - пятнадцать метров. Если подняться чуть выше, самолет зацепится за низкую облачность, и тогда совершенно пропадает видимость. А она и так не балует: пятьсот - шестьсот метров. Этого едва хватает для того, чтобы выдержать курс.

- Давай, Иван!

Взрывов мелких бомб не слышно. Разворачиваюсь обратно и вновь прохожу над рассеянной колонной. На дороге чернеют воронки и трупы. Иван поливает дорогу из пулемета.

- Давай, Ваня, давай!

Но его не надо подгонять, не надо упрашивать. Он весь прикипел к пулемету, будто влил в него всю свою ненависть, всю горечь отступлений.

- Все, бери курс на аэродром! Весь боекомплект…

Опять на бреющем идем к аэродрому, чтобы пополнить боекомплект, - и снова в бой.

На аэродроме рядом с посадочным «Т» вижу чей-то неподвижный самолет. Сажусь рядом. Заруливаю на стоянку.

- Что там случилось? - спрашиваю у техника.

- На чем только прилетели?! - восклицает восхищенно Ландин. - Живого места нет! При посадке развалился.

- А чья машина?

- Гаврилова и Буйнова.

- Живы?

- Раз пришли домой, живы. Ранены оба…

А со старта уже доносится голос заместителя командира полка старшего лейтенанта Бекишева:

- Не задерживайся! Живее, живее, соколики!

И опять летим над белой степью в белесой мути низкой облачности. Ищем врага. [34]

Лишь к вечеру собираются самолеты на свой аэродром. Усталые и возбужденные летчики направляются в столовую. На старте остаются два техника - Коля Сафроненко и Валя Антифьев. Их самолеты не вернулись. Но они еще надеются на чудо. Эх, ребята, ребята! Если бы знали вы, о чем говорят летчики!…

- Над самой колонной загорелся мотор…

- Протянул бы немного в сторону! Там можно сесть. Степь ровная, как стол.

- Ты не знаешь Герасимчука…

- Я видел, как он пошел на колонну, как крошил немцев. Винтом, колесами, крыльями! Пока не упал…

- Это Герасимчук. Точно!

- А второй взорвался. Выходит, Руденко?

Борис Обещенко устало поднимается из-за стола, держа в руке жестяную кружку с пайковым разбавленным спиртом:

- За тех, кто вот так погибает в воздухе! За то, чтобы не было фашистской погани на земле! Смерть за смерть!

* * *

Меньше чем за пять суток боев вражеским войскам был нанесен тяжелый урон, триста тридцать тысяч гитлеровских солдат и офицеров оказалось в «котле», в междуречье Волги и Дона.

Советское командование еще надеялось избежать ненужного кровопролития…

Сегодня каждому уходящему на задание экипажу вместе с боекомплектом вручается пачка листовок с текстом ультиматума и обращения к немецким солдатам и офицерам. Во избежание лишних жертв им предлагается сложить оружие.

От аэродрома подскока до линии фронта всего четыре километра. Голая степь. Два бензозаправщика и несколько автомашин с бомбами. А еще ветер. И сорокаградусный мороз. Сейчас бы кружку горячего чая! Не греют меховые комбинезоны, сырые унты на морозе задубели и оттягивают ноги пудовыми гирями.

Десять боевых вылетов за ночь - много. Это двойное пересечение линии фронта. Это десять противозенитных маневров и столько же атак на цель. Это негнущиеся, покрытые язвами от бензина и масла пальцы техников, обмороженные руки оружейников и лица летчиков.

- Тяжело, Петрович? - спрашиваю Ландина.

- А тебе легче? - поворачивается ко мне техник. - Всем [35] нам этот «котелок» в печенках. Одно хорошо: бьем гадов! Слыхал, вроде наши уже на Ростов двинули.

- Пожалуйста, вылетайте. Бомбы подвешены!

Ох уж этот Кильшток, инженер по вооружению, со своей вежливостью!

- Покурил бы, капитан, с нами, а?

- После войны. В Берлине!

- А не врешь, капитан?

- А что? Закурю! Только, пожалуйста, вылетай. Ведь запоздаешь в Берлин, а?

- Успеем! От винта!

Десять вылетов за ночь - много. А меньше нельзя: необходимо возможно скорее подавить сопротивление гитлеровцев в «котле» и двинуться на запад вслед за наступающими войсками остальных фронтов.

И мы летаем, хотя измотаны вконец. Спать хочется даже в воздухе. Командир отдает приказ: ежедневно в эскадрильях один экипаж освобождается от полетов. Один день без войны. Как это, оказывается, много!

Сегодня выходной экипаж лейтенанта Мягких и Мочалова. Они нежатся в тепле и целый день отсыпаются на деревянных нарах в общежитии. Спят и ночь, пока мы летаем.

А к утру, поскрипывая и покряхтывая на ухабах, жалуясь на свою нелегкую военную судьбу, старенькая трехтонка везет нас на базу. Машина ползет со скоростью черепахи, но мы не замечаем этого. Мы спим. Стоя, сидя - кто как пристроился в кузове. И в столовой нет обычных разговоров о полетах: скорей бы проглотить немудрящий завтрак и спать! Ох как хочется спать!

В большой квадратной комнате общежития на грубо сколоченном столе возвышается стул, на нем - штурман Мочалов. Он опоясан ремнем, из расстегнутой кобуры виднеется рукоятка ТТ. Руки Мочалова скрещены на груди, выглядит он важно и величественно.

- Входите, входите, мои подданные! - произносит штурман, едва мы переступаем порог комнаты.

- Артист! Ошалел, что ли?

Мы совсем не расположены к шуткам - скорей бы спать!

- Кто смеет грубить мне, вашему королю? Кто смеет оскорблять своего монарха? Ты? Или ты?

Кто- то пытается проскользнуть в дверь.

- Стой! Вы забыли правила этикета! Король милостив, но он может быть и жесток…

- Готов, - шепчу я на ухо Борису. - Сошел с ума. [36]

- Надо обезоружить, - шепотом отвечает Борис. - Пошли. С двух сторон.

- Кто там шепчется?

Мы с Борисом обмениваемся мгновенным взглядом и - недаром в училище столько часов было посвящено самбо! - бросаемся вперед. Борис скручивает Мочалову руки. Тут наваливаются остальные ребята.

- Все! - вопит Мочалов. - Устал, дети мои!

Мы укладываем его на нары и укрываем одеялом. Мочалов вздрагивает и приглушенно бормочет:

- Братцы, шоколадку бы, а?

И тут мы замечаем под стулом, на котором только что сидел Мочалов, горку шоколадных плиток - паек всей эскадрильи.

- От лышенько! - горько вздыхает Иван Казюра. - Все отдавать?

- Весь! Отдавай весь!

Иван сгребает шоколад и сует его под одеяло Мочалову. До нас доносится шуршание бумажек и аппетитный хруст. Через минуту из-под одеяла высовывается улыбающаяся физиономия Мочалова.

- Отличный шоколад! - довольно говорит он. - Здорово я вас, а?

Первым в него швыряет подушку Борис. Следом летят комбинезоны, унты - все, что попадает под руки.

- Перестаньте, ребята! - кричит Мочалов, увертываясь от летящих в него вещей. - Я же съел только свой!

В это время распахивается дверь, и в клубах пара появляется комиссар полка.

- Смирно! - командует Казюра, ближе всех оказавшийся к двери.

- Товарищ комиссар, вторая эскадрилья отдыхает после полетов…

- Ничего себе отдых! - смеется комиссар. - Бои местного значения! А говорят, летчики переутомились. Не перевелись еще силы, хлопцы?