Осталась в памяти моей и та атмосфера приподнятости, которая бывала у нас в полку перед особенно

важными боевыми событиями.

Когда перед полком ставилась особенно ответственная задача, впереди всегда были политработники.

Среди [72] летчиков часто можно было видеть и заместителя командира полка по политчасти майора

Иванова, и секретарей партийной и комсомольской организаций, и пропагандиста полка, и агитаторов.

Проводились партийные и комсомольские собрания. И выступления наших бойцов на этих собраниях

звучали клятвами — воины обещали быть отважными и стойкими в бою.

Особенно волнующим был ритуал проводов полка, взлетавшего в полном составе. Мы поднимались

ввысь, и у полосы стояло священное, обагренное кровью боевых товарищей гвардейское Знамя. Шелестя

пурпурным шелком, оно словно бы принимало этот своеобразный парад, напутствуя нас на подвиги. И

мы, не щадя себя, свято выполняли свой долг.

А когда возвращались с задания, хотелось хоть на мгновенье сбросить усталость, и тогда так нужна была

нам душевная песня, веселая шутка!

И вот...

После всего, что произошло в тот злополучный день, когда мы с Малюком буквально чудом уцелели, сижу я вечером в общежитии, читаю газеты. Стараюсь отвлечься, но мысли каждый раз невольно

возвращают меня к бою, происходившему несколько часов тому назад.

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился улыбающийся и возбужденный Малюк.

— Товарищ командир! Вы только взгляните, что я принес! — и Малюк с торжествующим видом поставил

на стол что-то продолговатое, завернутое в зеленую скатерть.

— Что это? — удивленно спросил я.

— А вы посмотрите!

Я развернул скатерть и ахнул:

— Баян!.. Откуда?

— Из клуба. Вы ведь говорили как-то, что давно не держали баяна в руках. Вот я и решился на сюрприз.

На один только час дали: концерт, говорят, сегодня — художественная самодеятельность выступает.

Слово дал вернуть к сроку...

Я долго смотрел на инструмент, не решаясь взять его в руки.

— Знаешь, Антон! Ничего, кажется, не выйдет. Все забыл, чему научил меня отец. Три года все-таки

прошло! [73]

— А вы попробуйте, — попросил Малюк. — Может, вы меня стесняетесь — так я выйду.

— Да что ты, Антон! Как ты мог подумать такое?..

Я взял инструмент, сел на табурет и перебросил на правое плечо ремень. Нащупал пальцами левой руки

клавиши басов, затем правой проиграл гаммы. Вновь возродилось такое знакомое ощущение «пуговок»

баяна, и уверенность вернулась ко мне.

— Хороший баянчик! — похвалил я.

— Совсем новенький! Месяц только, как из дивизии прислали, — уточнил Малюк.

Несколько минут я настраивался, затем, подмигнув Малюку, заиграл «Цыганочку». Мой стрелок, смешно

выкидывая ноги, прошелся по комнате. Глаза его сияли:

— Здорово, командир! Ох, как здорово! А песни наши, украинские, можете играть?

— Разумеется!

И я заиграл «Черные брови, карие очи».

Малюк прислушался и тихо стал подпевать мне.

Время летело быстро. Вдруг Антон спохватился:

— Да меня начальник клуба живьем съест! Концерт сорвется!..

— Скорее неси! — помогаю ему обернуть баян все той же зеленой скатертью. — А кто выступает?

— Наши, полковые, — ответил Антон. — Приходите! Я место для вас займу. Не пожалеете! — И уже с

порога заговорщически произнес:

— Там одна дивчина поет!.. Ну, прямо артистка! Да и песня новая, чудесная... «Огонек» называется.

Слышал, как она репетировала с баянистом...

Славный парень был Антон. Скромный и добродушный, он никогда не хвастал, любил и отлично знал

свое дело. В сложных, опасных ситуациях боя Антон никогда не терялся, стрелял метко, расчетливо

выбирая цель, умел держать противника «на почтительном» расстоянии, не давая ему возможности

совершить атаку. Словом, обладал твердой рукой, острым глазом и мужественным сердцем. А это очень

важно: в воздухе Малюк был моим надежным щитом. [74]

2.

...Небольшой зрительный зал сельского клуба был уже переполнен, а у входных дверей толпилось много

желающих познакомиться с полковыми талантами. Я с превеликим трудом протиснулся в зал и стал

искать глазами Малюка. Вот и он — привстал, машет мне рукой.

— В самый раз успели, товарищ командир! Сейчас начнется концерт, — радовался Малюк.

Концерт был хороший. Сначала в зале звучал баритон сержанта Наумова. Затем наши гвардейцы

исполнили скетч, продемонстрировали свое искусство танцоры, восхитили собравшихся акробаты.

Всеобщее одобрение вызвали пародийные куплеты на Гитлера и его свору.

Наконец, объявили:

— Новую песню «Огонек» исполнит ефрейтор Илюшина...

Последние слова ведущего захлестнули аплодисменты.

На сцену вышли Катя и баянист — шестнадцатилетний «сын полка» Миша Федин. Катя что-то сказала

ему и робко, как мне показалось, посмотрела в зал. Меня вдруг охватило волнение. Признаться, я на

мгновение даже растерялся: никак не ожидал увидеть Катю Илюшину здесь, на сцене. И, почувствовав за

нее тревогу, невольно опустил глаза.

Но тут раздался голос — сильный, чистый, мягкий:

На позиции девушка

Провожала бойца,

Темной ночью простилася

На ступеньках крыльца...

Девушка пела свободно, легко. И я тоже ощутил какую-то приподнятость. Теплый, красивый голос

наполнял зал праздничной радостью.

Отзвучала песня. И зал будто взорвался:

— Браво!.. Бис!.. Еще!.. — неслось отовсюду, перекрывая гром рукоплесканий. Катя, взволнованная и

обрадованная успехом, убежала за кулисы. Но ей пришлось повторить свою песню.

— А что я говорил, товарищ командир? — торжествовал Малюк. — Как поет! А какие слова душевные!..

Закончился концерт, и я заторопился к выходу. Выбрав у клуба удобное местечко, мимо которого должна

[75] была пройти Илюшина, стал ждать. Только закурил — вижу, идет Катя в окружении многочисленных

поклонников. Я хотел было шагнуть навстречу, но не решился и медленно поплелся за веселой

компанией.

Вдруг Катюша остановилась, что-то сказала своим попутчикам и повернулась ко мне. Вначале я оторопел

от неожиданности, но тут же взял себя в руки и, осмелев, сказал:

— Если бы я мог сейчас достать самые лучшие цветы... Я очень рад за вас, поздравляю!..

...Мы стоим вдвоем посреди улицы села Чаривного. Вокруг — тишина. На небе среди праздничного

хоровода звезд улыбается луна. Катя пристально смотрит ввысь, будто считает звезды. По ее лицу словно

струится живое лунное серебро, глаза сияют.

— Катюша, разрешите проводить вас до общежития?

— Нет, не надо. Я пойду сама, я не боюсь!..

Мы неторопливо идем куда-то. К общежитию или от него — никакого значения сейчас это не имеет. Весь

мир — это только мы вдвоем. И небо над нами. И звезды.

Я слушаю свою собеседницу, ловлю каждое ее слово, и чудится мне, что все это я уже знал и видел

прежде.

...Дышит зноем волжская степь. Вдали, до самого горизонта, золотой разлив пшеничного моря. Зелеными

островками в нем — села. Окна в автобусе открыты, но это не спасает пассажиров от духоты: в салон

врывается раскаленный зной.

Можно было поехать в ночь — не так жарко. Но девушка спешила домой, в совхоз, к родителям.

Спешила сообщить им радость: поступила! Ее мечта сбудется: она станет зубным врачом! Отец и мать

были, конечно, рады: сами медики, и дочь — тоже по их стопам пошла.

Но на пути стала война...

Мужчины уходили на фронт. Их заменяли женщины, подростки.

Однажды директор совхоза подозвал Катю Илюшину и сказал:

— Ты комсомолка и можешь помочь нам в одном важном деле. Надо организовать детский сад: женщины

[76] жалуются — ребятишек не на кого оставлять. Поработай до начала учебного года, а к тому времени

подыщем тебе замену.

Катя согласилась. В заботах да хлопотах промчалось лето. С первого октября начинались занятия в