На причале мексиканского порта Вера-Крус шел таможенный досмотр. Влажная жара затрудняла дыхание. Начальник таможни, черноусый майор в сине-белом мундире, вытирая платком шею и лоб, раскрыл, наконец, и паспорт кубинца.

— О, да мы земляки, сеньор Марти! Я ведь тоже кубинец, уроженец Гаваны. Добро пожаловать на землю нашей республики.

— Как вы сказали, майор? «На землю нашей республики»?

— Именно так! — майор протянул Пепе паспорт. — Ведь Мексика — свободная республика, наш президент сеньор Техада говорит…

— Да, да, конечно, — пробормотал Пепе. Он уже не слышал болтливого таможенника.

«Наша республика». Майор, быть может, и не догадывается, как глубоко он прав. Действительно, разве не братья кубинцы и мексиканцы? Разве не сыны они одной великой родины, которая протянулась от Рио-Гранде-дель-Норте до Огненной Земли? Разве не волнуют их одни и те же думы? И, наконец, разве не герой континента Боливар полвека назад стремился принести свободу его многострадальному острову?..

Два широкотрубых паровозика тащили на подъем небольшой пассажирский состав. Паровозикам предстояло преодолеть высокий горный кряж, отгораживающий от прославившегося лихорадкой низменного побережья сухое плоскогорье, где на высоте примерно девяти тысяч футов располагалась столица страны — Мехико.

Полотно дороги скользило по узким карнизам над ущельями, ныряло в гулкие тоннели и снова сверкающими на солнце петлями вползало вверх по склонам гор. Магистраль, одно из наиболее сложных и эффектных достижений мирового железнодорожного строительства тех лет, была гордостью Мексики.

На остановках к поезду подходили индейцы. Они робко предлагали пассажирам домотканые юбки и шали, молоко в глиняных горшках, кукурузные лепешки. Марти поражало смирение, написанное на темных лицах. Казалось, столетия рабства зачеркнули все чувства, все мысли этих полуодетых людей, оставив им лишь покорность.

На одном из безыменных разъездов белый пассажир ударил ногой старую индеанку — в одной из ее лепешек оказался крохотный кусочек угля. Индеанка охнула и упала, лепешки посыпались в пыль. Никто из ее односельчан не бросился на обидчика, не оттолкнул его, не закричал, но глаза у темнокожих людей сверкнули ненавистью, и Марти понял, что за неподвижной отрешенностью индейских лиц живут и прячутся до поры гордость и ненависть.

Вокзал Буэнависта[23], железнодорожные ворота столицы Мексики, никак не оправдывал своего названия. По обе стороны железнодорожных путей стояло несколько одноэтажных, плохо выбеленных зданий. В поросших жесткой травой тупиках виднелись поржавевшие ряды запасных колесных пар, между которыми бродили задумчивые куры. Когда паровозный гудок разрывал душную тишину, куры бросались врассыпную.

Марти встречали. Стоя на высокой подножке вагона, он издалека увидел седую голову отца. Рядом с доном Мариано переступал с ноги на ногу незнакомый молодой человек.

Пепе радостно помахал рукой. Но ответный взмах дона Мариано был как-то вял и неуверен. И тут Марти заметил, что и отец и молодой человек с ним рядом одеты во все черное.

У Марти сжалось сердце. Он сразу вспомнил последние, полученные уже в Париже письма доньи Леоноры, где говорилось о болезни сестры Анны. Неужели… Когда дон Мариано обнял сына, Пепе почувствовал, как дрожат его руки.

Высвободившись из отцовских объятий, он быстро обернулся к стоявшему рядом молодому человеку.

— Хосе Марти, лиценциат.

— Мануэль Меркадо, сенатор. Я счастлив видеть вас в Мехико…

А, так это Меркадо! У него открытое и симпатичное лицо. До сих пор их знакомство было заочным — о Меркадо и его друзьях много писала в Испанию Анна..

— Как Анна, отец?

Дон Мариано опустил голову. Марти взглянул на Меркадо. Тот тоже смотрел в землю…

Семья Марти занимала три низкие комнаты в большом доме на улице Монеда. Дон Мариано, хотя ему было уже шестьдесят, по-прежнему брался за любую работу. Антония, Кармен и Амелия помогали матери, которая не выпускала из рук иголку, сидя в кресле среди разбросанных по полу лоскутов. Донье Леоноре приходилось, пожалуй, труднее всех. Ее глаза давно туманились от слез и шитья, а в последние годы видели совсем плохо, и теперь, целуя голову сына, припавшего к ее груди, она торопливо и легко касалась пальцами его лба, щек, волос, плеч, веря и не веря, что Пепе, наконец, снова с ней. Хвала деве Марии, мальчик жив и здоров, у него даже усы, совсем как у отца в молодости…

Наутро на могилу Анны легли букеты белых роз. Молодой художник Мануэль Окарранса, жених Анны, и ее брат опустились на колени рядом.

У ворот кладбища в большом открытом экипаже их ждал Мануэль Меркадо. Молодой сенатор был другом Окаррансы и, когда художник учился в Париже, считал своим долгом всячески помогать семье его невесты. Однако основанные на чувстве долга отношения очень скоро сменились настоящей дружбой. Беды и горести горстки кубинцев стали для Меркадо его собственными бедами и горестями.

Встреча с Меркадо решила судьбу Марти. Квартира сенатора была постоянно заполнена политиками и поэтами, газетчиками и художниками. Меркадо представил им своего нового друга, и Марти узнал почти весь либеральный Мехико. Друзья Меркадо помогли ему разобраться в сложной мексиканской действительности 1875 года, когда президент Себастьян Лердо де Техада, наследник «маленького индейца» Бенито Хуареса, пытался обеспечить обещанные конституцией 1857 года буржуазные свободы, ограничить зловещую власть церкви, остановить экономическую экспансию янки. Лердо категорически возражал против строительства американских железных дорог от северной границы Мексики к районам ее богатых рудных месторождений. «Чтобы Мексика осталась независимой, — говорил Лердо, — между силой и слабостью должна лежать пустыня».

После первых, заполненных рассказами о пережитом дней наступило время напряженного труда. Меркадо рекомендовал Марти в редакции «Эль Федералиста», и кубинец написал для этой газеты несколько маленьких статей. Но по-настоящему его карьера журналиста началась в тот счастливый день, когда Меркадо привел своего нового друга в дом № 13 по улице Сан-Франсиско, где помещалась редакция газеты «Ла Ревиста Универсаль де Политика, Литература и Комерсио».

Едва переступив порог редакции, Марти попал в объятия дона Педро Сантасильи. Они не были прежде знакомы друг с другом, но для экспансивного и громогласного дона Педро это не имело значения. Ему было вполне достаточно, что Марти был кубинцем-патриотом. Сам Сантасилья также родился на Кубе, но обосновался в Мексике, женившись на дочери президента Хуареса. Теперь Сантасилья играл видную роль в газете, которая была рупором правительства.

Сантасилья представил Марти директору и владельцу «Ла Ревиста Универсаль» полковнику Хосе

Вильяде. Молодой борец за свободу в числе авторов его газеты — совсем неплохо, решил Вильяда. Если к тому же он проявит хоть треть обещанного сенатором Меркадо таланта, это будет великолепно.

Вильяда давно хотел издать на испанском языке несколько произведений Виктора Гюго.

— Мне кажется, сеньор Марти, что я могу поручить вам часть этой работы, — скажем, «Мои сыновья», — сказал как-то Вильяда юноше. — Вы ведь, кажется, тоже романтик?

Перевод удался.

— Твой текст звучит не слабее подлинника, мой мальчик! — шумел Сантасилья. — Как я завидую тебе! Это так прекрасно — всецело отдаться во власть волшебного слова!

— Слово, уважаемый дон Педро, не должно властвовать безраздельно, — негромко возразил Марти. — Оно само должно быть оружием.

— Вы правы, Марти, — поддержал его небрежно одетый человек, которого вся редакция, от мальчишки-посыльного до самого Вильяды, почтительно звала «маэстро». — Слово — это оружие. И, клянусь, вам оно еще много раз пригодится.

Это был Гильермо Прието, бывший секретарь Хуареса. Консервативная оппозиция как огня боялась его статей и памфлетов.

Марти поздравил и член парламента Игнасио Рамирес, ярый либерал, прозванный «мексиканским Вольтером» за обширные знания, злоязычность и остроумие.